— Ого! — воскликнул прославленный собеседник. — Русский язык — второй по трудности после китайского!
— У моей жены исключительные способности к языкам, — пояснил Эдмон. — Она свободно говорит на пяти и усваивает шестой — русский.
— Только из-за Пушкина, — повторила Гайде и продолжала, — Пушкин поразительно гениален и многосторонен… Порой можно подумать, что это был не человек, а некий вулкан, извергавший вместо лавы то чистое расплавленное золото поэзии; то уже готовые, отшлифованные алмазы, рубины, сапфиры своего словесного богатства; то обжигающее пламя своей души. Его творческая палитра непостижимо богата: от языка древних сказаний-былин до светской речи, свободно льющейся на легкий, как ветер, стих… Он постиг и величайшую торжественность Гомера и мудрую грацию Овидия. А в «Борисе Годунове» он равен Шекспиру, если не выше…
Гюго восхищенно перебил ее:
— Вы, значит, тоже оценили «Годунова»? Я рад это слышать.
— Может быть, как раз «Годунов» — вершина творчества Пушкина, — полусогласилась Гайде, — но мне хотелось бы назвать одну его вещь, небольшую по размерам, но необычайную по глубине… Это его стихотворение «Пророк».
Гюго наморщил лоб, вороша память:
— Возможно, что оно мне и неизвестно, — протянул он с сожалением.
Месье Жан предложил свое содействие и Гайде с чувством, с подъемом начала читать, припоминая:
Духовной жаждою томим
В пустыне мрачной я томился
И шестикрылый Серафим
На перепутьи мне явился.
И он мне грудь рассек мечом
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Мне в грудь разверстую водвинул.
И средь суровой тишины,
Полдневным зноем накаленной
С непостижимой вышины
Донесся голос отдаленный:
«Восстань, Пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!»
Гуренин, осторожно исправляя ее неточности, постарался возможно ближе и поэтичнее перевести строфы Пушкина великому французскому мэтру. Тот, восторженно кивая и даже взмахивая рукой в некоторых местах — «Слушайте, смотрите!» — с напряженным вниманием проследил все.
А потом, после довольно долгой, задумчивой паузы, сказал:
— Мне хотелось бы поставить под этим стихотворением мою подпись! Настолько это соответствует моим мыслям и моим чувствам! Я хотел бы сберечь его в написанном виде… Я сам мечтаю о тернистом пути пророка…
Гайде позволила себе небольшой комментарий:
— Скажите, месье Гюго, столь вдохновенные и серьезные строки могли быть написаны, как упражнение в стихотворстве, рожденное бессонницей или еще того хуже, «манией величия», как надменно сказал нам его убийца.