— Приятно было повидаться, Верджил.
Верджил поднимает палец.
— Ты меня не видел.
— А разве я что-то видел? — подыгрывает Ральф.
Мы выходим через ту же дверь, что и вошли в полицейский участок, несем коробки к грузовичку Верджила. Ему удается впихнуть все на заднее сиденье, забитое обертками от еды и старыми коробками от компакт-дисков, бумажными полотенцами, майками и пустыми бутылками. Я забираюсь на место пассажира.
— Теперь куда?
— А теперь нужно уговорить в лаборатории провести митохондриальный анализ ДНК.
Я не знаю, что это такое, но звучит как часть серьезного и тщательного исследования. Я впечатлена. Смотрю на Верджила, который, должна сказать, сейчас, когда не пьян, вполне ничего. Он принял душ, побрился, и вместо виски от него пахнет сосновым лесом.
— Почему вы ушли?
Он смотрит на меня.
— Потому что мы достали то, за чем пришли.
— Я имела в виду, почему вы ушли из полиции. Разве вы не мечтали быть детективом?
— По всей видимости, мое желание было не настолько сильным, как твое, — бормочет Верджил.
— Мне кажется, я заслуживаю знать, что получаю за свои деньги.
Он хмыкает.
— Товар.
Он так быстро сдает назад, что одна из коробок переворачивается. Содержимое ее вываливается наружу, поэтому я отстегиваю ремень безопасности и оборачиваюсь назад, пытаясь прибрать беспорядок.
— Сложно теперь разобрать, что улики, а что — мусор с вашего сиденья.
От одного из коричневых бумажных пакетов отклеился скотч, и хранящаяся внутри улика упала в ворох упаковок от рыбного филе из «Макдоналдса».
— Тут же один жир. Кто ест пятнадцать рыбных филе?
— Так не за один же раз, — оправдывается Верджил.
Но я слушаю его вполуха, потому что пальцы ухватились за вывалившуюся из пакета улику. Я усаживаюсь на место, продолжая сжимать крошечную розовую кроссовку фирмы «Конверс».
Потом смотрю на свои ноги.
Сколько себя помню, я всегда носила высокие розовые кроссовки «Конверс». И даже дольше. Это мой каприз, единственный предмет одежды, который я когда-либо просила бабушку купить.
На всех детских фотографиях я в этих кроссовках: сижу, облокотившись на семью плюшевых медведей; или лежу на одеяле, а на носу у меня огромные солнцезащитные очки; или чищу зубы у раковины, абсолютно голая, в одних кроссовках. У моей мамы такие же кроссовки — старые, потрепанные, она еще в институте их носила. Мама не наряжала меня в платья, похожие на свои, и не делала мне стрижек, как у нее, или такой же макияж — у нее не было привычки краситься. Но в одном мы похожи — в этой единственной детали одежды.
Я до сих пор практически не снимаю своих кроссовок. Для меня они словно талисман, а возможно, я суеверная. Если я не буду снимать свои кроссовки, то когда-нибудь… ну, вы меня поняли.