Она читала и думала, что ведь и у нее, как и у Юли, тоже, оказывается, есть чемодан с письмами, полными ярких и необыкновенных слов. Полный чемодан счастья, которое жило здесь, в этой комнате, в узеньком простенке за печкой, неброское, стыдливое и незаметное. Не увиденное ею самою счастье.
Зойка сложила письма в шелковый индийский платок и тщательно крест-накрест перевязала их, как женщины перевязывают деньги, собираясь в дальнюю дорогу. Потом так же деловито и спокойно стала укладывать в чемодан вещи из гардероба.
Впереди у нее был целый день и множество дел: нужно сходить в школу, в штаб, уплатить за квартиру. И взять билет на вечерний поезд.
Она прошла на кухню и увидела на столе белый берестяной коробок, прикрытый газетой. Ягоды, ее любимая красная смородина. И сразу вспомнила: Белкин жалел о каком-то забытом в вертолете лукошке.
Сверху гроздья успели потускнеть, подернуться белесой пленкой, а под ними по-прежнему каждая ягода алела свежо и ярко, каждая будто наполнена была вечно живой и терпкой кровью тайги.
…На вокзале Зойка несколько минут посидела в гулком зале ожидания, потом подняла чемодан, лукошко и направилась на перрон. Она ничуть не удивилась, увидев Костю. Он шел по перрону, упруго покачиваясь, засунув руки в карманы зеленого плаща. Блестел мокрый козырек фуражки, надвинутый на самые брови.
— Значит, уезжаешь? — спросил он.
— Да, — вздохнула Зойка.
Костя молча взял у нее чемодан и поставил на скамейку у стены летнего перронного ларька. Она положила рядом лукошко, поправила газету, которой были накрыты ягоды.
— Это Миша набрал. Для тебя, — сказал Костя.
— Знаю.
Зойка мельком взглянула на круглые вокзальные часы: до поезда оставалось еще двадцать минут. Двадцать тягостных минут. Оба испытывали странное оцепенение, когда можно было только молчать. Никакого разговора у них не могло получиться сейчас.
— Может, и мне сходить за билетом? — спросил Костя.
— Зачем?
— Я только вернулся из рейса… Узнал, что ты приехала… Может, и мне проведать Мишу?
Зойка молчала, наблюдая, как он доставал портсигар, неловко закуривал, стараясь скрыть дрожь пальцев.
— Знаешь что, Костя… Я поеду одна…