— Ну, так как? — поворотился старик к Стрельникову, который уже успел пожалеть, что вообще заявился сюда.
— Иди уж, — согласилась продавщица. — У него товар лучше. Нашу водку только заезжие потребляют, да гастарбатары разные. Это ж хачики с Лысовки возят. У них там завод бодяжный.
— Пойдем, пойдем, — поманил за собой старик. — Тут рядом. Всего несколько дворов.
Стрельников отправился за ним, проклиная себя за уступчивость («И вполне Виктор обошелся бы без выпивки!»), — обратно на ту улицу, где был мост с истуканами. «А-а, черт, машина!» — неожиданно вспомнил Лука, но старик словно угадал его мысли.
— Ты ее на площади оставил? Ну, так ей ничего не будет.
Позже Лука понял, что таким успокаивающим заверениям доверять не стоит. Стариковское «ничего не будет» обошлось ему в три вывернутых ниппеля и снятую подсветку номерного знака — но об этом Лука узнал гораздо позже. Брат потом заверил, что бывает и хуже. Могли и колеса свинтить, да спасли гайки-секретки.
Сейчас же Лука Стрельников шел к старику, который по дороге пенял на соседей, живших на другой половине дома, и которые, как понял Лука из его гневной речи, всячески презирали не только его увлечение самогоном, но и недолюбливали его пчеловодство — оно понятно. Меж тем, дедок не производил впечатления злобного и непутевого человека. Скорее неугомонно болтливого. Пока шли, старик успел много рассказать о себе. О том, что вдов, что детей нет, что пенсия невелика, хотя почти полвека он проработал слесарем и одновременно столяром на ферме, но и той фермы нет уж, почитай, лет двадцать.
Зайдя во двор, Лука подивился его аккуратности, удивительной для человека, которого все привыкли считать сумасшедшим. Откуда-то выбежала старая лохматая собака, похоже, та самая, которую он снимал на площади, повиляла ему хвостом, как старому знакомому и пропустила гостя, гавкнув только для порядка, да и то, в сторону улицы.
В избе, куда старик ввел Стрельникова, тоже было чисто, мебели немного — два шкафа, стол, кровать, да тумба со старым телевизором — как водится, накрытым обрезом тюля. По-видимому, комната служила старику и спальней и кухней одновременно — на столе стояла посуда и хлебница. Дед достал из платяного шкафа здоровенную бутыль, литров на двадцать еще две пустых поллитровки и воронку. Поставил все на стол.
— Ты-то сам как, выпьешь чуток?
Лука отказался.
— Я для брата бы взял. Чтоб не с пустыми руками.
— Для брата, это хорошо. У моей матери вот тоже брат был, — говорил старик, разливая прозрачную жидкость по бутылям. — А у меня одни сестры. А дядька мой с ума сошел. Помнишь, я когда про деда своего говорил, который тех истуканов вырезал, Еремеича упоминал? Так вот, это он и был, мой дядка. Еремеичем его вся деревня звала. Вот он рассказывал, что самолично встречал в лесу тех уродливых тварей, которыми стращал мой дед. Его отец, значит. Упертый был, Еремеич. Над ним смеялись, а он все одно — видел и все тут. Особенно когда спиваться начал, кто ему скажи слово супротив, мог и зашибить.