Милославский зевнул.
— Сильный человек, — сказал он, потягиваясь, — и должен быть таким, как этот полковник. В наш суровый век слюнтяи не в моде. Я завидую сильным.
Милославский поднялся. Это означало, что аудиенция окончена.
— Прошу вас, господин Нечипорчук, — сказал он, переходя на официальный тон, — как-нибудь пригласите ко мне этого... э-э-э... как его? Сибиряка...
— Каргапольцева?
— Да. И оставьте нас вдвоем. Я хочу произвести над ним психологический эксперимент.
Нечипорчук вышел. А Милославский долго еще ходил по кабинету, обдумывая ситуацию, связанную с предстоящим закрытием лагеря «Пюртен-Зет».
Прошло много дней, пока Милославский выбрал время для проведения «психологического эксперимента» с Каргапольцевым.
В студенческие годы он увлекался психологией.
О Каргапольцеве комендант располагал самыми противоречивыми сведениями. Одни говорили, что сибиряк прост и откровенен, безупречно честен. Другие считали, что замкнутость и малоразговорчивость Каргапольцева — не от простоты, а от хитрости; называли его даже коммунистическим агентом.
Когда Иннокентий вошел в кабинет, Милославский поднялся к нему навстречу и, приветливо поздоровавшись, протянул руку. Фамилию Каргапольцева комендант не мог вспомнить, а листок, на котором она была записана, остался на столе, поэтому он несколько секунд размышлял, как к нему обратиться.
— Мое почтение храброму сибиряку, — нашелся он. — Как живем-можем?
Иннокентий восемь лет прожил в лагере, но никогда не слышал в голосе коменданта столько любезности. Это его насторожило. Он ответил не сразу.
— Что ж, жить приходится, — осторожно проговорил он.
Милославский указал Каргапольцеву на кресло, предложил сигарету. Иннокентий, не торопясь, уселся, а от сигареты отказался. Константин Витальевич незаметно придвинул к себе бумажку, прочитал трудную фамилию и произнес:
— Мы давно знакомы с вами, господин Каргапольцев, но обстоятельства складывались так, что поговорить... э-э-э... по-серьезному не удавалось... И вот я пригласил вас... Мне докладывали, что вы человек правдивый и откровенный.
— Когда-то был шибко правдивым, — усмехнулся Иннокентий, — но, кажется, начинаю портиться.
— Выходит, теперь и соврать можете?
— Врать я не привык, господин комендант. — Хотя у нас в Забайкалье говорят: если человеку выгодно, он соврет... Мой отец считал: все врут — и поп, и даже верующий на исповеди, коли есть польза.
— А что, мне нравится это рассуждение. В нем есть доля истины.
Константин Витальевич привалился к спинке кресла, глубоко затянулся сигаретой.
— Да, рассуждение вашего отца мне нравится, — снова проговорил Милославский. — Теперь я задам вам один вопрос. Понимаю: отвечать на него правдой вам, пожалуй, не выгодно. Можете ответить?