Мелов придвинул стопку бумаги и стал записывать свои мысли, произнося вслух:
«Русские крестьяне, насильно загнанные в так называемые колхозы, отказываются подчиняться красным советам. Как сообщает наш благожелатель, находящийся за железным занавесом, крестьяне срывают ненавистные им планы большевиков. Власти предписывают строить скотные дворы, склады для зерна и другие здания, но колхозники бастуют и не приступают к строительным работам...»
— Это же неправда.
— Ххы, ххы, ххы... Все правильно: и там о срыве планов — и у меня, и там к работам не приступили и у меня то же.
— Слова-то те же, смысл иной.
— Дорогой мой. Я отлично понимаю: мои статьи и очерки — чистейший вздор, небылицы, высосанные из пальца. Об этом знает и редактор. Ему надо поддержать честь нашей фирмы. Союзники пока щедро платят. Все довольны, ххы, ххы, ххы...
Иннокентий еле сдерживался при виде столь наглой откровенности шефа. Мелов не просто откровенничал. О самых грязных делах он рассказывал не просто, а с оттенком гордости. Было предельно ясно, что этот тип признавал лишь одного бога — деньги и служил только этому богу.
Мелов защелкал колесиком зажигалки, высекая целый пучок искр. Фитиль не загорался — кончился бензин. Он сбегал в соседнюю комнату, принес кусочек коробки и несколько спичек. Глубоко затянулся.
— О чем мы говорили? Ах да, ты, конечно, хочешь мне сказать о принципах. Ах, принципы! Ххы, ххы, ххы... Их хорошо иметь тому, у кого постоянно водятся деньги. А мои карманы чаще пусты. Принципами сыт не будешь. Так-то, дорогой мой.
— Может, сходим пообедать? — предложил Иннокентий.
— Согласен. Это важнее всякого принципа. Когда у меня пуст живот, пуста и голова, никакие идеи не заводятся.
Во второй половине дня, в момент самой оживленной беседы вокруг фактов, которые Борис умело переставлял с ног на голову, зашел Милославский. Темно-серый костюм модного покроя, накрахмаленные манжеты и воротник, черная бабочка. Поздоровавшись, уселся в свободное кресло. Появление его было неожиданным, никто не начинал разговора.
— Вы что, целыми днями сидите молча? — Милославский улыбнулся.
— Нет, — отозвался Мелов. — Иннокентий Михайлович воспитывает меня.
— То есть?
— Считает, что принципов у меня нет, много клеветы... Ххы, ххы, ххы.
Милославский с досадой и огорчением посмотрел на Каргапольцева. Иннокентий поспешил обратить слова Бориса в шутку.
— Разговор шел о том, Константин Витальевич, что важнее — деньги или принцип. Что касается клеветы, то... я этого не говорил.
— В политической борьбе, — поучающе проговорил Милославский, — все средства допустимы. Даже клевета, она — одно из активных средств борьбы. А теперь о главном. По моему представлению тебя, Иннокентий Михайлович, вызывают во Франкфурт. Хотят с тобой познакомиться. Побываешь в Исполнительном бюро, в издательстве «Посев» — многое поймешь.