— А Рудольф? Как же раньше не вспомнил о нем? Не удастся ли устроиться в Регенсбурге?
Вечером этого же дня Каргапольцев и Нейман стояли на берегу Дуная.
— Да, дела плохи. Наци снова поднимают голову, — вздохнул Нейман. — Ну а твои планы? — спросил Нейман, неожиданно меняя тему разговора. Иннокентий неопределенно пожал плечами.
— Подручных Милославского боишься?
— Боюсь, — честно признался Иннокентий, — это такие гады, что ни перед чем не остановятся. И Милославского боюсь.
— Да, они не забудут, не те люди... — Рудольф стал закуривать. — Ты в него две пули влепил: из пистолета и статья. Если не сдохнет в больнице, ему после твоей статьи несдобровать. Боннские правители не милуют всю эту фашистскую мелюзгу. А под шумок реабилитируют гитлеровских генералов. — Он задумался. — А все-таки тебе лучше уехать из Мюнхена. Целее будешь.
Прошел катер. Внизу с легким шорохом плескались мелкие волны.
— О возвращении на родину ты не думал?
— Нет. Боюсь.
— Чего тебе бояться? Ты же не сделал вреда своему народу.
— Не убивал, не жег деревень. — Как-то вяло согласился Иннокентий. — Но ведь сдался в плен, но ведь, как трус, отказался вернуться домой после войны. Какое может быть мне прощение, когда я сам не могу оправдать себя...
Рудольф положил руку на плечо Иннокентия.
— Ну, пошли ко мне в отель. Изольда, очевидно, заждалась... Я ведь с женой приехал.
У Неймана они разговаривали чуть не до рассвета.
— Перед судом, однако, мог бы оправдаться, — неохотно соглашался Каргапольцев, — но перед своей совестью, перед родными и друзьями у меня оправданий нет.
— А не послать ли тебе письмо домой? — как бы невзначай спросил Рудольф, положив теплую руку на плечо Иннокентия.
— Писал. Не один раз писал — ни ответа, ни привета.
— Да, видно не пропускают письма твои здешние опекуны...
Нейман чему-то грустно улыбнулся.
Слова Рудольфа глубоко запали в душу. Ночь прошла в мучительных раздумьях.
Через неделю Иннокентий остановился в той же франкфуртской гостинице, где жил в прошлую осень. Только уже без всякого шика, в общем номере, в котором не было ни мягких кресел, ни трюмо, ни тем более ванны. Марки у него давно иссякли, он еле-еле сводил концы с концами. Досаднее всего было то, что Николай, единственный свой человек в этом чужом городе, на чью помощь Каргапольцев рассчитывал, уже третий месяц сидел в тюрьме за оскорбление какого-то офицера.
Возвратившись вечером из города, Каргапольцев нашел на столе номер «Посева», видно, принес сосед по комнате. Газетенка на этот раз откровенно и довольно правильно описывала тяжелые условия жизни «перемещенных лиц», этих горемык-скитальцев. Даже делала какие-то робкие намеки на еще более тяжкие перспективы.