– У Николая Ивановича коза заболела. И все-то ко мне идут. Нашли себе дохтура. Есть же ветелинар в совхозе. Ан нет, к Пелагее Васильевне… – Она ворчала, но и было в ее глазах торжество, сознание своей незаменимости.
Она убежала, и Суздальцев представил себе лубочную картину – больная коза в ночном чепце лежит под одеялом, а над ней склонилась тетя Поля, вливает ей в рот ложку целебного снадобья.
Ему предстоял поход в лес, где на дальней лесосеке свалили несколько старых елей, и женщины из окрестной деревни ощипывали с поваленных стволов хвою, которую потом на скотном дворе подмешивали коровам в корм. Питали их витаминами. На лесосеке должен был ждать его хромоногий лесник Капралов, которому вменялось срубать с елей ветки, передавать их женщинам, а потом ощипанные, лишенные хвои суки сжигать в костре.
Суздальцев получил в лесничестве широкие красные лыжи, похожие на лодки, которые позволяли ходить по глубокому снегу. Взял на поводок радостно завизжавшую собаку, прихватил ружье, сунул за пояс топор и, забросив через плечо бечевку, продернутую сквозь дырочки в лыжах, вышел на улицу. Прошел все село, не рискуя спустить с поводка свою шкодливую собаку, любительницу погоняться за курами. Лыжи катились следом, тихо позванивая на ледышках. И когда впереди открылось поле с далекой синей бахромой леса, он вдел валенки в ременные петли лыж. Спустил с поводка собаку, и та заметалась, зарываясь мордой в снег. Он заскользил на лыжах, легко переставляя ноги, видя, как красные лодки догоняют друг друга, ломают торчащие из-под снега черные, оставшиеся с осени соцветья. Те с тихим треском ломались от удара красной лыжи. Жгучий ветер лизал щеки. Бежала перед ним цепочка лисьих следов. Синий лес приближается, и уже видны были ели, пересыпанные отяжелевшим снегом. Петр испытал молодую радость, чувствовал бесконечную красоту и волю окружавшего его мира.
Он прошел сквозь лес, пробираясь по просекам и заваленным снегами лесным дорогам. Собака то исчезала, петляя в стволах, наслаждаясь свободой, то подбегала к нему, преданно глядела в глаза. И он укорял ее:
– Ну что ж ты, Дочка, молчишь, как немая. Хоть бы белочку облаяла, рябчика спугнула. Видно, порченая. С тобой только кур гонять да штраф платить.
Лайка виновато смотрела, соглашалась, приближалась, чтобы лизнуть ему руку, а потом опять уносилась, мелькая в еловых стволах.
На поляне у просеки лежали поваленные ели, белели свежими надрезами пни, и две женщины, орудуя кухонными ножами, срезали с суков зеленые веточки хвои, насыпали их в лохматые кучки, ощипывая елки, словно это были большие зеленые птицы. В лесу работали две сестры-вдовицы из ближней деревни Ананьево. Старшая – Матрена, почти старуха, с обрюзгшим усталым лицом, вислыми щеками, малиновыми от мороза, в уродливых валенках и тяжелом зипуне. Она орудовала ножом, монотонно и привычно срезала хвою. Не ответила на приветствие Суздальцева. Ее младшая сестра Агафья, молодящаяся, с крашеными губами и подведенными выщипанными бровями, весело зыркнула на Суздальцева бедовыми глазами. Заиграла бедрами, притоптывая крепкими, в новеньких валенках ногами.