Капралов не отвечал, и это сердило Суздальцева. Ему казалось нарочитым это вытягивание напоказ негнущегося протеза, озлобленное выражение одноглазого лица.
– Нехорошо это, Капралов, скверно от работы отлынивать, на других свои обязанности вешать.
Он увидел, как медленно поворачивается в его сторону лицо Капралова, и здоровый глаз на этом лице страшно выпучивается, окруженный кровавым белком; губы побледнели и дрожали, и на них появилась пена. Лесник рванул себя за ворот, словно хотел сбросить удушающую телогрейку.
– Ты, сука! Гнида вонючая! Ты, засранец, будешь мне, фронтовику, мораль читать? Ты еще в штаны ссал, а я уже в атаку ходил. Тебя, засранца, защищал, харю твою сытую! Ты, мудила, под бомбами лежал? Ты в атаку на пулеметы ходил? Ты саперными лопатками череп человеку рубил? Ты кровью блевал? Ты ногу свою оторванную в руках держал? – Он захлебывался, его бил озноб, он падал, хватая воздух руками.
Суздальцев подскочил, поймал его на лету, прижал к себе колотящееся, тощее, пахнущее дымом тело. Усадил на сваленную ель, придерживая за плечо:
– Ну, что ты, ей-богу, Капралов. Прости ты меня, дурака. Не знал, чего говорил. Не можешь ходить, не ходи. Я тебя, фронтовика, понимаю. Я тебе по гроб жизни благодарен. У меня отец на войне погиб. Может, ты с ним на войне встречался. Может, ты последний его перед боем видел. Ну, прости меня, Капралов… – Суздальцев обнимал его, гладил по плечу, и Капралов все еще вздрагивал, отирал ладонью глаз, сморкался в грязный, вынутый из кармана платок.
– И ты меня, Андреич, прости. Психованный я. Психоз на меня нападает после контузии. Ты ступай, я с бабами один управлюсь. Ну ты, бедовая, – попробовал он прикрикнуть на Агафью, – чего на Андреича вылупилась? Молоденького захотелось? Ничего, и я для тебя сойду. Протез в одно место вставлю.
Суздальцев уходил от костров, направляя лыжи в глубь леса, слыша треск огня, звон топора, неразличимые голоса.
Он плыл на своих малиновых лодках, подныривая под еловые лапы, протискиваясь сквозь кусты орешника, обредая поваленные стволы. Он испытывал чувство вины и раскаяния. За пределами его молодой счастливой души, за пределами его сильной, ищущей радости жизни простиралось людское страдание, была разлита людская боль, – этих бедных деревень, одиноких вдов, утомленных, израненных войной мужиков. В каждом доме притаилась беда, нацелила на него свой чуткий пугливый зрачок.
Петр вышел к лесному болоту. Из-под снега торчали черные, обломанные бураном камыши. Местами снег сдуло, и обнажился сизый, стальной лед с седыми вмороженными пузырями воздуха. На болоте водились лоси, и он представлял, как ночью, под заездами лежит черный горячий зверь, видит, как текут над ним разноцветные хороводы светил.