— Мне нужно устроить Марго, — произнес он, когда Рита вышла. Поморщился, будто собирался сказать что‑то неприятное или невыгодное для себя. — Потом у меня дела в городе.
Я не понимала, зачем он это говорит, но чисто механически кивала, окончательно убеждаясь, что проклятие действует. Я могла хорохориться сколько угодно, но не перед Владом. Перед ним не получалось. Никак.
Он подошел ближе. Совсем не тот Влад, который встретил нас в гостиной. Другой — мягкий, близкий, каким я все еще помнила его. Тот, который заправлял мне за ухо непослушную прядь волос и улыбался. Он часто улыбался за несколько секунд до поцелуя…
— Не хочу с тобой ругаться. Мы поговорим об этом. Вечером. Если дождешься.
— Не могу, — прошептала я, и голос позорно дрогнул.
— Ты не сможешь бегать от меня вечно…
Я ощутила дикое желание обнять его. Принять то, что суждено, не бороться. Прошлое одновременно слишком близко и слишком далеко, побуждает помнить то, что помнить не нужно, и забыть то, что отпечаталось на сердце рубцами. Проклятая или нет, но я все еще не могла объективно мыслить рядом с Владом.
Но мы на то и люди, чтобы пользоваться разумом. А разум противился, бросался обрывками воспоминаний, требовал ненавидеть, сделать больно, как сделали мне. Страшно, когда внутри тебя борьба, а еще страшнее, когда есть третий противник…
Остаток дня я провела с Ритой. Мы много разговаривали о маме, о жизни в Люберцах, о Виталике — ее муже — дебошире. Как я и предполагала, она оправдывала его со всей горячностью и винила во всем лишь себя.
О маме она говорила с таким теплом, что у меня невольно сжималось сердце. Я ее и помнила‑то плохо и уж точно не могла похвастать совместным походом в магазин или разговорами на кухне за готовкой. Внутри, где‑то в желудке шевельнулась зависть, поднимаясь изжогой по пищеводу. Но Рита ведь не виновата. Это все проклятие.
Я уехала вечером, не дожидаясь Влада. Хотелось сохранить остатки здравого смысла до совета. Неважно, что есть влечение! Оно не перечеркнет прошлого — боли, отчаяния, сломанной жизни. Оставалась одна надежда — дожить до пятницы. Но надежда — это уже немало.
Мы въезжали в ухоженный двор Влада. Свинцовые тучи, налитые ливневыми каплями, нависали низко, усиливали и без того тяжелые мысли.
Прислонившись лбом к стеклу, я старалась успокоить рвущиеся наружу волнение и страх. Сглотнула, пытаясь избавиться от колючего кома в горле.
Вспомнила вчерашний вечер, серьезные лица Филиппа и Глеба, долгий разговор на кухне. У нас было большинство: три наших голоса, плюс Оля и Кирилл. У Влада оставалась лишь Лара и Рита. Сказать сестре у меня язык не повернулся — погребенная под обломками личности совесть воспротивилась. Думаю, Рита вскоре сама сделает выводы, а я подожду.