«Сего 1732 года ноября 18 дня по Ея Императорского Величества Указу артиллерии господин генерал-лейтенант и кавалер Виллим Иванович де Геннин в Сибирском Обер-берг-амте определил: за твое в рисовании чертежей и в горном деле искусство тебе быть унтер-маркшейдером с жалованьем по шестьдесят рублей в год. И в тот чин вступить и оное жалованье получать с 1733 года генваря с 1 числа. И маркшейдерскому ученику Татищеву о том ведать декабря 21 дня 1732…»
Андрей прочел указ, порадовался долгожданному чину, пусть даже самому первому. Вот только на жалованье Виллим Иванович не расщедрился. Да ладно. Вон Федор всего два рубля получает в месяц, а живет. И мы проживем.
Он заспешил к себе, в слободу. У дома, в калитке, столкнулся с Ерофеем и Терентьевым. Расстроенный чем-то кузнец при виде Андрея сдернул с головы шапку, неуклюже поклонился, дыхнув винищем, пророкотал:
— Извиняйте, ваше благородие! — и отошел в сторону.
Долго стоял возле прясла, посматривая на пруд. Что-то бормотал. Со злобой ударив шапкой о землю так, что взвился столбик пыли, нетвердой походкой зашагал домой.
— Беда на мужика навалилась! — произнес Ерофей, глядя вслед кузнецу.
— Что такое?
— Жену сегодня на погост снес. Отмаялась, сердешная. Жаль, бабочка хозяйственная была. Силантий в ей души не чаял. И смотри, ликом сколь звероподобен, а ведь ни разу ее пальцем не тронул. Другие-то мужики вон как своих баб увечат, а этот все Аринушкой звал.
— Говорил ведь Федор, чтоб вез больную в госпиталь, а он: «Пришли бабку, пущай полечит!» Вот и полечила!
— Просил он лекаря, да разве тот согласится! — Ерофей заложил дверь болтом: — Айда-ко, спать будем!
Раздеваясь, Андрей неожиданно вспомнил разговор в канцелярии. Держа в руке сапог, прошел в комнату Ерофея:
— Это я про него, видно, слышал. Говорили, будто какой-то кузнец по случаю похорон на работе не был. Виллим Иванович велел того кузнеца взять в холодную, а завтра сто плетей отвесить. Неужто про Силантия речь шла?
— Точно! Он мне сам сказывал, что не был в кузне, «мне, говорит, таперя на все плюнуть и растереть!» Шибко скорбен он душой сделался. А дома, знать, ярыжки поджидают. Сбегаю, упрежу его!
Ерофей накинул на плечи кафтан, выскочил на улицу. Вернулся быстро. Хмуро посмотрел на Андрея:
— Опоздал! Ну, што бы тебе чуток пораньше сказать-то! А сейчас его уж поволокли на правеж!
Ночью сквозь сон слышал Андрей какую-то возню, осторожные шаги и скрип двери. Проснулся, когда в окно просочился тусклый рассвет. В соседней комнате, на полу, подостлав тулуп, храпел Ерофей. На откинутой правой руке — ссадина. Андрей хорошо помнил, что вечером ссадины не было. «Где его угораздило?» — подумал, но в сборах на службу обо всем забыл.