Зато ее озноб прекратился, она согрелась.
Я снова укрыл ее всю, даже с двух сторон подоткнул под нее оба пледа и, хотя в воздухе, несмотря на открытую дверь, еще висели пары коньяка, устало хлебнул коньяк прямо из бутылки.
— Свет… — слабо произнесла она.
Я погасил простенькую трехламповую люстру под низким потолком, и теперь ее комната освещалась лишь тем параллелепипедом света, который падал на пол из коридора через открытую дверь.
— Спасибо… пить… — тихо попросила Алена и провела языком по сухим губам.
Левой рукой я поднял подушку вместе с ее головой и плечами, а правой поднес к губам недопитый стакан с чаем. Алена открыла глаза — мне показалось, она вернулась откуда-то из небытия, — обвела взглядом комнату, увидела стакан с чаем и выпила его маленькими, с паузами, глотками. Я хотел опустить ее назад, но она тихо сказала:
— Еще… пожалуйста…
Мне пришлось выпустить подушку, но Алена продолжала сидеть, и я смог налить ей еще чай из термоса. Пришлось, однако, ждать, пока он остынет. Сидя в кровати и глядя на свои закутанные пледом ноги, она сказала:
— Полотенце… мне жарко…
Я поставил на стол стакан с чаем и подошел к ней с полотенцем, чтобы обтереть ее, но она отклонилась:
— Нет, я сама…
Я психанул:
— Сидеть! Не двигаться!
Она обреченно застыла на месте, и я стал обтирать полотенцем сначала ее потные плечи и шею под слипшимися влажными волосами, потом под мышками и меж грудей, затем спину, локти, живот…
— Знаешь, — сказал я, усмехнувшись, — во время службы в армии я лежал в армейском госпитале. Там медсестры ставили на тумбочку новоприбывшим две баночки с надписью «анализ мочи» и «анализ кала». А старики-«деды» ставили рядом баночку с надписью «анализ пота» и заставляли салаг укрываться двумя матрасами, потеть и выжимать пот в баночку…
Она вымученно улыбнулась и хотела что-то сказать, но я упредил:
— Молчи. Твои простыни тоже можно выжимать. Сейчас мы их сменим…
И так это продолжалось еще часа полтора — я принес свои, из своей комнаты простыни и пододеяльник, вытащил из-под Алены ее влажные и перекатил ее на сухие, а потом снова — пока ее простыни сохли на горячих батареях парового отопления — поил ее чаем с коньяком, обтирал и опять менял простыни.
В два часа ночи она уснула, бессильно откинувшись головой на подушки и открыв рот, в котором белели ровные влажные зубы. Сонный и сам квелый и вспотевший, я сидел на стуле рядом с ее кроватью и не знал, как мне быть. Если я уйду в свою комнату и лягу в постель, я выключусь так, что меня и пушками не разбудишь. Потрогав ее лоб (он был холодный, почти ледяной), я испугался — а что, если… Я нагнулся ухом к ее губам, чтоб услышать дыхание, и вдруг она тихо сказала: