В тот день, когда окончилась война,
И все стволы палили в счет салюта,
В тот час на торжестве была одна,
Особая для наших душ, минута.
В конце пути в далекой стороне
Под гром пальбы прощались мы впервые
Со всеми, кто погиб на той войне,
Как с мертвыми прощаются живые.
До той поры в душевной глубине
Мы не прощались так бесповоротно.
Мы были с ними, как бы, наравне,
И разделял нас только лист учетный.
Мы с ними шли дорогами войны
В едином братстве воинском — до срока,
Суровой славой их озарены,
От их судьбы всегда неподалеку.
И только здесь, в особый этот миг,
Исполненный величья и печали,
Мы отделялись навсегда от них,
Нас эти залпы с ними разлучали.
Внушала нам стволов ревущих сталь,
Что нам уже не числиться в потерях.
И, кроясь дымкой, он уходит вдаль
Заполненный товарищами берег.
Суда живых — не меньше павших суд…
И пусть в душе до дней моих скончанья
Живет-гремит торжественный салют
Победы и Великого прощанья…
И вспомнились они как то сразу все друг за другом, все боевые Серегины товарищи, молодые и мечтавшие о чем угодно, только не о возможности прибыть на Родину грузом «200». Каждого из них ждали дома в совершенно другом качестве. Нет, конечно же, нельзя сравнивать эти две войны по масштабам достигнутого (и были ли они, достижения при исполнении мнимого долга?) и потерям, но по психологическому содержанию все очень даже похоже. В некотором, тоже психологическом смысле, в «афгане» может даже и потяжелей было. По-тяжелей в том смысле, что как-то все было не так очевидно: на нас ведь никто не нападал и угрозы существованию чиновников попросту отсутствовали. И поэтому они, чинуши-то эти, таращили свои равнодушные бельма на пришедшего к ним с законной просьбой о каком-нибудь содействии инвалида-«афганца»: «Вы кто? Да-да. Что-то слышали. Интернациональный долг какой-то. Но мы-то никому совершенно не должны и совершенно тут ни при чем. Да, законы кой-какие льготы гарантируют вам, а вот Минфин — нет. Нет у нас денег на ваши льготы. Что вы здесь орете?! Мы вас туда не посылали! Вот найдите тех, кто посылал, и брызгайте на них слюной». Но найти посылавших, как правило, никому не удавалось. Кто-то помер уже, а кто-то надежно спрятался.
Сереге в этом смысле повезло больше: живым остался и инвалидом не стал. Больше того, за все переживания и мытарства даже награжден он был невозвращением обратно на территорию, населенную довольно враждебным народцем. Народцем, вроде как жаждущим от чего-то освобождения и постоянно взывающим о помощи к безотказным «шурави». Далее, воспользовавшись доверчивостью и заманив безотказных наших освободителей на свою территорию, стремился этот коварный народец от освободителей своих всяческими способами избавиться. Преследовал просто всякий раз одну и ту же, какую-то маниакальную в упорстве своем, дурацкую абсолютно цель — нанести доверчивым «шурави» травмы, несовместимые с жизнью. Иногда засранцам этим все же удавалось это сделать. Но почти за добрый десяток лет количество нанесенных ими травм этих смертельных, не превысило количество потерь, которые мы сами же ежегодно творим на наших дорогах, весьма отдаленно напоминающие автомобильные и очень похожих на едва обозначенные бедуинами направления в дикой пустыне. Во как мы друг-друга скрытно ненавидим! Странно это. Очередной парадокс какой-то получается. Вот, к примеру, если мы с кем-то не знакомы, и встретились, допустим, по делу. Как мы себя ведем? Конечно же мило так улыбаемся друг другу: «Как мы рады Вас видеть! Очень сожалеем, что не встречались раньше!» Но стоит увидеть друг друга в первый раз, таких же, казалось бы, незнакомых на импровизированной нашей дороге…! Дикая всеми обуревает в одночасье взаимная ненависть! «Ах, ты, скотина, посмел меня не пропустить, вот ужо же я сейчас, урод, тебя подрежу! Уж подрежу, так подрежу!» И подрезает ведь, шельмец окаянный! Резко так в сладострастии своем подрезает! И ощущает, пострел, — бах, долгожданный удар в автомобильную задницу и вынос на встречную полосу под 120-ти километрово в час в шустрости своей, 5-ти тонный какой-нибудь там захудалый самосвалишко! И в доме его короткое время играет грустно-торжественная музыка. Он ее почему-то не слышит. Может, наконец-то, о чем-то задумался? Никто не знает. Это теперь его тайна.