Наступает ночь, костер постепенно гаснет. Мое сердце ноет от тоски, я вспоминаю летние лагеря, и как ловила светляков, и как на августовском небе загорались звезды. Вспоминаю запахи пустыни и протяжный вздох ветра, который долетал со стороны гор, и то, как солнце ныряло за горизонт.
Бритва зажигает керосиновую лампу и подходит ко мне. Он пахнет дымом и немного смертью.
– Почему ты это сделал? – спрашиваю я.
Глаза над повязкой из платка застланы слезами. Я не знаю, это слезы от дыма или от чего-то еще.
– Приказ, – говорит он.
Бритва вынимает иголку капельницы у меня из вены и наматывает трубку на стойку.
– Не верю, – говорю я.
– Я просто в шоке.
Это практически все, что он произнес с тех пор, как ушел Вош. Удивительно, но мне становится легче, когда я слышу его голос. Он осматривает рану у меня на лбу. Свет тусклый, и Бритва наклоняется очень близко.
– Чашка, – шепчу я.
– А ты как думаешь? – раздраженно спрашивает он.
– Она жива. Только через нее он может на меня повлиять.
– Тогда да – она жива.
Он смазывает порез антибактериальной мазью. Неусовершенствованному человеку пришлось бы наложить несколько швов, а в моем случае через пару дней даже шрама не останется.
– Он блефует, – говорю я. – Разве он может сейчас убить ее?
Бритва пожимает плечами:
– Потому что ему плевать на жизнь одной девочки, когда на карту поставлен весь мир? Попробуй угадать.
– После всего, что случилось, после всего, что услышал и увидел, ты все еще веришь ему?
Он смотрит на меня сверху вниз, и лицо такое, будто ему даже жаль меня.
– Я должен верить ему, Рингер. Как только перестану, мне конец. Я – это они. – Он кивает в сторону двора с дымящимися черными костями.
Потом садится на соседнюю койку. Лампа стоит на полу у него в ногах, она подсвечивает снизу его окаменевшее лицо, глазницы заполнены мглой.
– Теперь слишком поздно, – говорю я.
– Верно. Мы уже мертвы. Поэтому и нет никакого рычага влияния, понятно? Убей меня, Рингер. Убей прямо сейчас и беги. Беги, Рингер.
Я могу сорваться с койки, он и глазом моргнуть не успеет. Один удар в грудь, и сломанное ребро пронзит сердце. А потом я бы ушла, ушла на свободу, где могла бы прятаться годами, десятилетиями, до самой старости, до тех пор, пока двенадцатая система не перестанет поддерживать во мне жизнь. Я могу пережить всех. Я могу проснуться однажды утром, и окажется, что я последний человек на Земле.
А потом… Потом?..
Он, наверное, замерз. Сидит в одной футболке. Я вижу у него на бицепсе засохшую полоску крови.
– Что ты сделал со своей рукой? – спрашиваю я.
Он задирает рукав футболки. Буквы вырезаны неровно, они крупные и квадратные, так пишут дети свои первые буквы.