— Аполлинария Матвеевна дома?
— Дома, как не быть. Вы, стало быть, к ней?
— Да. Принимает?
— Как не принимать… А по какому делу?
— По личному. И ступай себе, ступай!
Ему не хотелось, чтобы кто-то еще путался под ногами.
В самом доме многое изменилось. Ну, это понятно — столько лет прошло. Везде виднелись следы довольства и достатка. Никак впрямь померла тетушка. Одна из двух, а может, обе сразу, оставив Поленьку наследницей огромного состояния. Значит, никто и ничто не помешает ему…
Навстречу попалась горничная.
— Вы к кому изволите?
— К барыне. Она меня ждет.
— Как прикажете доложить?
— Я сам доложу.
Горничная пошла впереди, указывая дорогу. Лясота, оставив в передней саквояж и пальто, направился следом. Сердце замирало в груди. Сейчас он ее увидит. Свою милую Поленьку, о которой грезил столько лет. Стройную девушку с круглым румяным лицом, пышущим здоровьем. Ее милый, чуть вздернутый носик, ее губы, которые так приятно было целовать, ее карие глаза… или зеленые? Он забыл! Как много он забыл! А ведь когда-то эта девушка снилась ему каждую ночь. Идя за горничной, он пытался представить, как она изменилась за эти годы. Воображение рисовало образ девушки у окна. Она сидит, подперев щеку рукой, и смотрит на улицу — не идет ли милый. Забытая книга скучает на коленях, рядом прикорнула кошка, отложена в сторону вышивка. Иногда она вздыхает и, заметив вдали похожий силуэт, невольно приподнимается, рукой унимая бешено бьющееся сердце — и падает обратно в кресла, когда видит, что опять обманулась…
— Барыня, к вам…
Отстранив горничную, переступил порог.
— Поленька?
И остановился на пороге.
Конечно, он знал и ждал, что возможны перемены, но не думал, что время обойдется с любимой девушкой столь жестоко. Он помнил стройную, крепенькую, как репка, с округлой грудью и гладкими бедрами девушку, — перед ним сидела в креслах дородная барыня. Поленька носила скромные платьица, частенько с наглухо закрытым воротом, ибо пожилые тетушки опасались чересчур «развратить» племянницу. А сидевшая перед ним женщина утопала в кружевах, шелках и муслине, до локтя обнажив пухлые руки и сверкая глубоким вырезом на обширной груди. Та, которую Лясота мысленно считал своей невестой, почти не носила украшений, ибо день-деньской сидела дома под присмотром тетушек, — а хозяйка этого дома выставляла напоказ тройную нить жемчужного ожерелья, крупные серьги и несколько колец. Исчезла, скрытая под крахмальным чепцом, толстая коса. Не было и книги, и забытого вышивания — вместо них на столе горделиво красовался самовар, вокруг которого теснились тарелочки со сластями, баранками, маковыми коржами и колотым сахаром. Но носик был тот же самый, чуть вздернутый. И губки никуда не делись. И глаза, зеленые большие глаза, в которых можно утонуть, смотрели так же удивленно и тревожно.