За происходящим наблюдал незаметно вошедший и ставший в углу, возле непременного в подобных местах фикуса, Шишигин, новый среди писателей Беловодска человек. Он возник на литературном небосклоне внезапно, выскочив неизвестно откуда, и как будто случайно, но сразу получил немалую известность, изрядно нашумел опубликованным в самой Москве романом. У Льва Исаевича текли слюнки, когда он думал о Шишигине. Но он мог только мечтать о том, чтобы заполучить этого мастера.
Странное, надо сказать, впечатление производил шишигинский роман. Его глубокомыслие поражало при чтении, а по прочтении словно ничего и не оставалось в голове. Это было как веселье одного вечера, после которого утром в душе нет ничего, кроме пустоты и глупого звона. А Шишигину как будто только и надо быть что добиться такого эффекта, как если бы он и задумывал одурачить читателя, заставить его ломать голову над чем-то эфемерным, несуществующим, а затем удивляться и стыдиться собственной слепоты и бестолковости.
Кого только не было в ресторане! Поэты, авторы роднящихся своей утомительностью трилогий и громоздких притч, предназначенных, будучи пьесами, разве что для неких элевсинских сцен. Богатырского сложения художники, хватив из графинчиков, бросали свои видавшие виды головы на первое подвернувшееся блюдо и с трагически, как у Олоферна, закрытыми глазами объявляли товар своей торговли: борода всклокоченная, в крошках. Сильно хлебала из бокалов журналистская братия. Случайные покровители, упитанные и респектабельные меценаты лиловели иконописными от своевременно взятого на вооружение добродушия ликами, а между ними пестро коротали часы развлечения розовощекие дамы. Эта публика смотрела на Питирима Николаевича и многозначительно улыбалась. Шишигин вышел на середину зала. Вызывающе гадко были зачесаны назад его волосы, влажные и прилизанные, а на его красивом и по-своему мужественном, но каком-то необыкновенно мягком, готовом иметь следы от малейшего прикосновения лице блуждала презрительная ухмылка. Он осмотрелся нагловатым взглядом, влажным, как его волосы, и интимным, как его фаллос, объявляющим человеческую жизнь мелкой и пошлой шуткой. Он символизировал собственные писания, то единственное из беловодской литературы, что достигло московского слуха. Но Питирим Николаевич вдруг понял, что шишигинское презрение относится к нему одному, а прочим Шишигин всем своим видом первоклассного клоуна обещает сейчас же устроить веселый и удивительный фокус. Поняв это, Питирим Николаевич устыдился того, что делал до появления Шишигина, он почувствовал себя маленьким и ничтожным, человеком, который надрывался в полусне, а очнувшись, осознал, что наговорил массу нелепостей. Оробевший, он сполз со стола и, не зная, куда деться, встал перед Шишигиным и вытянул руки по швам, тупо глядя на него.