А ведь есть еще и проблема присутствия дочери, вот этой Сашеньки, девушки, которая сидит на драгоценной книжке, скульптурно изваявшись, сжавшись до неподвижности, сцепив тонкие руки на коленях. И оказывается, что победить множественность, противоречия, хаотическое разнообразие и достичь гармонии невозможно, пока Сашенька, некоторым образом тоже мыслящая, то и дело ухищряется выставить над ним свое размышление на манер растопыренной пятерни и, погрузив ее прямо ему в голову, играть там пальцами, как ей заблагорассудится. И еще оказывается, что и избавиться от нее, просто оборвать разговор и уйти, силой прекращая это их мифическое, мнимое единение, - тоже невозможно. А что же тогда возможно, допустимо, приемлемо или даже по-настоящему необходимо? Иван Алексеевич не знал.
Совокупил он разрозненное и противоречивое в маленький промежуточный вывод, заключавшийся в осознании необходимости разобраться, невзирая на сопротивление окружающей среды, постичь, что же это за мысли одолевают его, которые он столь настойчиво хотел высказать дочери и даже высказал бы и сейчас, если бы не запрет. Но эти мысли ему были хорошо известны, он с ними ехал сюда, извлекши их из своего уединенного чтения книг, и монастырь должен был подтвердить ему их, сделать так, чтобы они не оставались больше простыми только догадками. Нет, в них не было твердости и окончательности, но не было и того, что и впрямь можно было назвать прозрением. Ничего нового Иван Алексеевич не открыл. Разобравшись в отношениях между Иосифом и заволжскими старцами, он разобрался бы и в себе, - вот была его нынешняя миссия, и с этой целью он мчался к стенам монастыря. А здесь девчонка посмеялась над ним и растоптала его заветное желание.
Ему представлялось что-то эпическое о том, как он десятки лет, пренебрегая трудностями и терпя лишения, шел к земле обетованной, чтобы, наконец, на таком вот берегу старого, седого озера открыть подросшей дочери секреты своих духовных исканий и великие тайны своих находок. А выяснялось теперь, что нет у него изможденных щек и серебристой бороды до пояса, и волосы его не развеваются на ветру, и представляет он собой не что иное, как сытого и даже вполне упитанного, гладкого господина, и права требовать от дочери подвига постижения его премудрости взять ему неоткуда. Что-то карикатурное он чувствовал в себе. Рот его, похоже, заузился, превратившись в крошечное круглое отверстие между полушариями щек, и было бы смешно произносить истины таким ртом.
Иосиф стоял за хозяйство, за монастырское владение селами, а заволжские старцы возражали ему, что вера не должна пачкаться деньгами, ей следует хранить себя в чистоте. В этом и закрутился Иван Алексеевич, не умея прояснить ситуацию. Что ж хорошего в монахе, который эксплуатирует крестьян, что за святость в настоятеле, который предпочитает служить духовным нуждам мирян за мзду? И все же! Вот он, монастырь, могучий и великолепный даже в разрухе. Построил бы подобный Иосиф, когда б не владел селами и не гонялся за богатыми вкладами? А что осталось от заволжских старцев? Что они сумели создать в своей чистой, непорочной нищете? Несколько посланий, которые нынче читают разве что ученые чудаки? Монастырский устав, которому никто не следует? Я не следую, определился Иван Алексеевич.