— Дак, может, и твой где от раны страдает. Лежит где-нибудь, и вспомнить не может…
— Лежит, — повторила потерянно мама.
И видит Валерик, как рука, с карандашиком-клювиком над тетрадью застывшая, задрожала, и выпал из пальцев безвольных тот карандашик, и рука омертвело на стол уронилась.
— Ты что это, девка, поникла! — зашипела гусынею бабушка. — Не дело, милая, не дело! Боже тебя сохрани непотребной печалью душу мутить! Грех это, девка моя, унывать да никнуть!
И, ручонкой сухенькой по плечику маму гладя, продолжала нашептывать:
— Чтоб ни что, а веру терять нельзя! Дите у тебя еще малое, да и сама не успела расцвесть: ни баба, ни девка…
— Какое цветение, бабушка! — поморщилась мама плаксиво.
— Дак о том же и говорю, что ни жизни, ни ласки мужицкой не бачила. Подразнили да позабавили, — вздохнула бабушка сочувственно, — губы помазали только, а отведать не дали как следует… И все равно не горюй! Может, сейчас, в это самое время, Степан твой домой возвращается. Из чужедальних земель! А дорога сейчас, сама знаешь, какая… Так что, милая, жди, — притаенно вздохнула она. — Доля наша такая — ждать да терпеть… Дак теперь уже скоро, раз кругом замирение вышло. На земле тишина устоялась. Налютовался народ. Притомился. Семена хромого из барака соседнего, что кашляет ночами, американцы из плена спасли…
— А почему американцы? — полез на подушку Валерик. — А наши «катюши» где были? И самолеты, и танки? Где?
— Ну, дак они ж были там, где им было надо, — на Валерика бабушка глянула, — а он был аж на той стороне Германии, где американцам ближе.
О той стороне Германии Валерик ничего не знал и спрашивать не стал, потому что в это самое время в голове зародилась правдоподобная сказка, навеянная бабушкиной вестью и загадочной похожестью Фрица.
«А может, Фриц не настоящий немец! И вовсе может быть не немец он, а русский! Знакомый наш какой-нибудь! Мамкин или тети Геры… А на фронте ему отшибло память. И без памяти в плен попал. И немцем сделался без памяти! И теперь понарошку у немцев живет! И нет никого рядом с ним, кто бы напомнил ему, что он русский!..»
Бабушка Настя ушла, а мама к окну обернулась и в неба квадратик глазами вонзилась.
«А ночью заплачет, — отметил Валерик. — И опять под подушкой, чтоб я не услышал. Очень больно заплачет, как тогда, на 1 Мая…»
В пивном павильоне, куда они с мамой зашли за ситро после парада солдат гарнизона, подошел к ним полковник при орденах и медалях, и мама, увидев его, растерялась. А тот целовать ее начал при всех, и Валерику так не понравился сразу!
Мама тут же заплакала. Прошептала, что рада живым его видеть, называя полковника Ваней.