— О! Найн! Найн! — категорически не соглашается Фриц. Снимает с головы кепи, кладет ее на стопку кирпичей, и перед ней на колени становится, и руки складывает в молитвенную позу: — Геноссе Сталин есть Дойчер Готт!
— Товарищ Сталин немецкий Бог?
Фриц утвердительно кивает головой.
— А своего Бога, немецкого, вы куда подевали?
— Дойчер Готт ин русиш плен, — сказал и голову потерянно повесил.
— Вот это номер!..
Примчавшись в барак, Валерик прямо с порога выпалил бабушке Насте:
— Бабуля, Фриц говорит, что у немцев Бог — наш товарищ Сталин! А ихний, немецкий Бог в русском плену сидит!
— Да что ты говоришь! — всплеснула руками бабушка Настя, выражая этим свое удивление крайнее. — Так прямо и говорит?
— Так прямо, бабуля.
— Что ж это с ним такое? — перешла на шепот бабушка. — Наверно-таки, радио наслушался. А может, где в газетах прочитал… А ежели разобраться по-тихому, внучек ты мой, дак так оно и быть должно! И слава Богу, что наш батюшка Сталин у них на божницу поставлен, а не басурманин какой-ся!..
Каска вермахта и год 41-й
При разборке руин, среди прочего хлама военного, попадались солдатские каски обеих воевавших армий. Две хорошо уцелевшие каски Валерик немцам принес.
Бергер и Шварц, увидев каски, за своей потянулись, с орлом и свастикой, и, приняв ее в четыре руки, разглядывать стали в молчании.
А когда возвращали Валерику каску, оба, как по команде, вздохнули. И глазами провожали, пока он нес ее показывать Фрицу.
— Фриц, а как по-немецки «каска»?
— Каска? — в руки взял он каску вермахта. — Дер хельм.
— Дер хельм? Хельм… Хельм, — повторил Валерик, пробуя на слух чужое название известного предмета. Подумал и сморщил нос. — Нет, Фриц, каска есть каска, а не «хельм» какой-то!
— Йа, йа, дер хельм, дас ист дер хельм.
Фриц на каску с орлом и свастикой смотрел глазами притомленной радости, будто друга военного среди узников нынешних встретил. В руки принял ее как родную, что была с ним в боях и походах. И коржавыми пальцами, ставшими трепетно-чуткими, стал ее обтирать осторожно, будто прошлого прах на ней был, а не пыль и песок этих русских руин. Оглядел ее всю и огладил и напротив себя уложил под метелки бурьяна. И вздохнул тяжело от возникших в душе отголосков былого.
— Фриц, ты был самым-самым немецким солдатом! Да, Фриц?
Фриц кивнул с пробудившейся гордостью и мундир свой истертый одернул, потоптался на месте и сел, и в каску глазами воткнулся, очевидицу жизни его изувеченной.
— Ты воевал просто так? Да, Фриц? И не убивал никого?..
Нахмурился немец. Лицо его стало недобрым. Он снова ушел в себя.