– Давай готовить научу, – мамаша повеселела, – сложного-то ничего нет!
– Не мужское дело. – Он встал из-за стола, примирительно достал из буфета два стакана. – Тащи сюда свою стряпню.
Они наелись, заворковали. Мамаша глядела на Васю влюбленными глазами, изредка поглядывала на Аннушку и была счастлива, как никогда в жизни. Вот она – настоящая семья. Все как у людей. Василий гладил ее белые, запорошенные мукой руки. Говорил, что скучал без нее. Не знал, куда себя деть. Мамаша расцвела: значит, любит. А что ругает иногда, так это от чувств.
– Вась?
– Чего?
– А ты ревнуешь меня, что ли?
Он вдруг сжал ее ладони до хруста в костяшках, переменился в лице и прошипел:
– Была с этим хмырем?
– Нет! – мамаша перепугалась.
– Но выродков-то забрал он к себе! Сразу троих. Просто так, что ли? С ним же и нагуляла!
– Да ты же знаешь, как было! Отняли у меня деток, а он потом пришел, когда документы оформлял, – мамаша уже всхлипывала вовсю, – детей, говорит, люблю. И жена души не чает. А сами никак.
– Ну и любили бы! От тебя чего ему надо?
– Ничего. Благодарен, говорит, за пацанов! Хотел мне помочь…
Василий резко отдернул руку и залепил мамаше пощечину. По бледной щеке расползлось красное бесформенное пятно.
– Смотри мне! – Он затряс кулаком перед ее носом. – Еще раз притащится сюда твой Егорыч, убью!
– Так ведь не было ничего… Мы ж с тобой в прошлый раз всю неделю на его денежки…
– Не знаю!
Она горько всхлипнула.
– Зря ты так. Хороший он человек. У старшеньких отца никогда не было. А теперь вот Петр Егорыч есть.
– И эту ему отдай! – Василий ткнул пальцем в кроватку. – Туда ей дорога!
– У Аннушки родной отец есть! Твоя же! Твоя!!!
Мать завыла. Дочка, испуганная, проснулась и начала заодно с ней голосить.
– Заткнитесь, бабы! – Василий погрозил в воздухе дрожащим кулаком.
Больше он в тот раз ничего не сказал. Долго сидел, положив локти на стол и закрыв огромными ладонями лицо. Мать, раздосадованная, схватила ребенка и снова стала кормить.
Так и отметили рождение дочки.
Родители спали как убитые. Малышка, тихая и спокойная в роддоме, теперь не смыкала глаз. Ей мешала острая боль в животике и холодные, по десятому кругу, намокшие пеленки. Она плакала. Плакала долго. Охрипла. Были бы слезки – утонула бы в них. Только пьяная мамаша ее не слышала. Утомившись, Аннушка замолкла. И провалилась в бессознательный, заполненный разноцветными пятнами, болезненный сон.
К коликам Аннушка изо дня в день привыкла. К мокрым и холодным пеленкам – тоже. Она даже не заболела: на улице была жара, и в старой хибаре стояло вонючее, влажное тепло. Во двор ребенка не выносили – мамке было не до того. Она то пропадала где-то, то ругалась со своим непутевым сожителем, то пила вместе с ним. Иногда на нее находило, если просыпалась, протрезвев. Начинала собирать по всему дому грязные тряпки, пеленки. Грела воду. И стирала в старом тазу, разбрызгивая мыльную пену по всему полу.