Один только бог знает, где все это было, во сне, али на самом деле… А что сейчас-то происходит — сон ли, явь ли — здесь, в комнате, при лунном свете… Комната что твоя зала в имении… Над кроватью чудная крыша, в точности навес над козьим сеном… На картине у господина Ринне дева Мария с Иосифом и Иисусом под такой крышей… и волхвы стоят кругом их. Видать, все-таки наяву… Старый Юхан спит, борода торчком, а лицо блаженное… Удивительным питьем угощали там за господским столом. А старику-то оно, видать, сверх меры приглянулось. Ихние господские вина огнем играют, сверкучие. Чарки сияют, светятся ровно глаза у ангела. А голову с ума сводят одинаково. Не могла ж я ему стакан рукой прикрыть. В праздник молодого Юхана. А старик-то охочь до разговоров, будто молодой. Как знать, много ль с того, что он там с хмельной башки изъяснял, господам пондравилось. Что Юхан был у нас парень с золотой головой — это верно. Но что он, мол, не единственный генерал из деревенского люда был бы, ежели бы господа больше снисхождения деревенским ребятам давали… Я толкала старика под столом… Да рази ж он со своей разогретой башкой услышит… А молодой Юхан только слушал да смеялся. Не видать было, чтобы его это хоть сколько заботило. Дома-то он сказал, чтоб я во что ни стало вместе со стариком в город ехала. Что, мол, кому же другому его в узде держать, ежели он налакается и пойдет языком трепать… Ну да это мне всю жисть делать приходилось… Да, а теперича вот мы тут, и я не знаю, приходила ли альтпыллуская Анн, как обещалась, и подоила ли Бурену вчерась в обед и вечор. Да нашла ли она для вечернего удою подойник. Ведь только утром мы отсюдова обратно тронемся. Хоть бы Юхан приказал опять такого же жару лошадям задать, как сюда едучи, тогда мы все ж опосля обеда дома будем. А завтрашний утрешний и обеденный удой нужно ведь тоже куда-то девать… Да, до высокой чести наш Юхан-то поднялся. Все большие господа, Иисусе Христе, господин губернатор с этим самым костистым лицом, что со мной рядом сидел, и другие, все такие же важные, с им совсем как с равным, того гляди, будто на его даже маленько снизу вверх поглядывают. И кто ж такое мог бы подумать, когда он у меня эдакой махонькой пискун в узелке был, как они все… И когда у груди лежал… А жадный был сосать, самый жадный из всех их шестерых, которых господь дал нам и взял от нас… А все ж таки кто бы мог подумать… когда он двухлетним мальком был, глаза у его заболели, и несколько месяцев все гной бежал, и ни от какого снадобья никакого проку не было… пока одним вечером взяла я его на руки и отправилась в путь и на заре пришла к Хийенийдускому источнику, нацарапала серебра со своего сыльга источнику в жертву (прости меня, господи!) и чисто-начисто вымыла ему глаза ключевой водой, так они у его с тех самых пор чистыми и остались, и по сей день блестят так, ровно… Сегодня-то я ведь прилежно глядела. И видала, как несколько господских барышень да молодиц все ему в глаза старались заглянуть… А только счастливый ли он от всего этого, того мое сердце не ведает, нет… Да разве ж я могу чего знать о его женах. В глаза не видала я ни первой, ни этой теперешней его жены, этой госпожи Шарлотты. Да и что бы я поняла о такой ученой женщине, кабы даже и совсем близко глядела… Совсем-то вблизи она показалась бы мне больше в тумане, чем издали… Только что в глаза поглядев, может, почуяла бы, злое у ее или доброе сердце… А рождение сына в позапрошлом году было для Юхана большой радостью… Это, видать, было по той проделке, что он по этому случаю учинил. Господи боже мой, господин Ринне — пастор Петровской церкви — присылает однажды (да еще в сильнущий осенний дождь) за нами кистера и велит звать нас со стариком в церковное имение, сын, мол, письмо прислал. Первое почти что за тридцать лет. Потому что империалы, которые он слал нам кажный год, все через того же господина Ринне, приходили только с приветами. А тут вдруг письмо… И господин Ринне читал нам его в своей комнате для письменных занятий, за закрытыми дверями: