Ничего не скажешь, барон и есть барон. Как и то, что он Отто, и Рейнхольд, и фон. И старый Тынис знал, что в равной мере пошел он как в отца своего — пастора, так и в деда — офицера. Так что дрожью в голосе исторгает слезы из глаз, а как закричит — у всего прихода дрожь по спине.
В то самое время, когда Ийбу Мадис не оглядываясь миновал все четыре корчмы на главном церковном тракте, почтовая карета, катившаяся из Таллина в Кейлу, шесть раз останавливалась перед корчмой, чтобы дать пассажирам сойти или взять новых, и теперь она добралась уже до Вяэна-пости.
Почтовая станция, она же питейный дом «Золотое солнце», стояла скособоченная на голом придорожном плитняке и напоминала огромную в черных пятнах свинью, а сбоку примостились в ряд восемь здоровенных белых колонн, будто вскочившие на задние ножки сосущие поросята. Почтовая карета стояла перед самой корчмой, вожжи на коновязи. Доктор со своим строительным мастером зашел в «Золотое солнце» испить хмельной влаги, ямщик во дворе перед конюшнями вместе с батраками покуривал трубку. Лошади хрупали овес со дна торбы, за окном кареты свистел ветер. И молодой человек, который один оставался в карете, вдруг спросил себя, какого черта, собственно, он едет туда, в Кейлу?!
Из вежливости? Вряд ли. Правда, господин Хольц учил его эстонской грамматике и ради этого два года по два раза в неделю ездил из Кейлы в Таллин. Для: старого человека поистине нелегкое занятие. Все-таки — пробст, и советник консистории, и ему почти семьдесят лет. И тем не менее отношения между учеником и учителем теплыми не были. Трудно даже сказать почему. Вряд ли причиной было то, почти не ощутимое, потаскивание за волосы на затылке, когда ученик перевел на свой язык отрывок из столь богохульной пьесы, как «Разбойники» Шиллера. Скорее холодность проистекала от недовольства и собой и пробстом, потому что хотя учитель был человеком другой национальности и, кроме того, глухим к языку, но в каком-то отношении эстонский язык он знал лучше, чем его ученик, и еще потому, что он был так подавляюще авторитетен благодаря книгам, им написанным, законам, им переведенным (и потому, казалось, от него исходившим), и орденами, которые он за все это получил. Густой голос учителя, его представительная фигура и почти гневное выражение лица, по правде говоря, нагоняли на ученика известный страх. Об этом гневном лице недавно прибывший из Германии школьный учитель Ульрики с удивлением сказал: «Лицо точно такое, как у одного профессора, которого проездом через Берлин я однажды слушал, по фамилии Гегель…» И еще угнетала безапелляционность, с которой господин Хольц изрек, когда ученик осмелился заикнуться об университете: