Он никогда не смеялся на этих приемах.
Это сводило с ума. Эмили думала, что хотела проводить свои дни в одиночестве.
Но когда перед ней тянулась бесконечная череда пустых дней, разбавленная лишь скучными обязанностями домашней распорядительницы вместо страстных требований молодого мужа, она желала вернуть себе прежнего Малкольма. Она хотела соблазнительного колдуна из библиотеки, а не мрачного политика за утренним столом. Хотела, чтобы он видел, какую жизнь выбрал и чего она стоит, и понял, что есть другие возможности, без превращений своей души в кладбище до того, как его тело умрет.
Эмили отпила чаю. Он успел остыть, пока она размышляла. И теперь был еще отвратительнее яичницы. Поэтому, возвращая чашку на блюдце, она позволила ей выскользнуть из руки. Чай полился через край, потек на скатерть и добрался до непрочитанного номера «Газет».
Малкольм подпрыгнул, отдергивая свой журнал, а затем поднял промокшую газету двумя пальцами. Эмили ощутила короткое удовольствие, глядя, как чернила стекают с газеты, превратившейся в мокрую тряпочку.
Малкольм посмотрел на нее, но в его глазах не было жара — лишь беспокойство.
— Как ты себя чувствуешь, милая?
Милая. Не дорогая. Это должно было ее задеть. Но ее голос не мог скрыть холода.
— Прекрасно. Мне жаль, что моя неуклюжесть испортила вам утро.
Он уронил газету обратно в лужу.
— Уорвик, отправь лакея за новой газетой.
Дворецкий поклонился. Он не должен был дожидаться указаний, но Эмили подозревала, что в конторе по найму просто не успели найти лучшего за такое короткое время, а ей самой не хватало усердия вымуштровать Уорвика.
— Не желаете ли подняться наверх в ожидании новой газеты? — спросила она у мужа. — Уверена, мы найдем, чем смягчить вашу потерю.
Она не хотела этого — просто злилась, что так легко поддавалась его чарам. И приглашение было проверкой.
На миг ей показалось, что он готов согласиться. Его глаза засияли, превращаясь в теплое серебро, которое она видела теперь только по ночам, а рука потянулась погладить ее по щеке. Прикосновение растопило лед, сковавший ей сердце в тот миг, когда он назвал ее просто помехой…
Но пока она таяла, он собрался. И опустил руку.
— Если бы я мог. Но парламент открыл сессию два дня назад. Я не могу пропускать заседаний.
— А это важно? — спросила она, прежде чем сумела одернуть себя. — Кто беспокоится там о твоем присутствии?
Серебряные глаза стали стальными.
— Я должен начинать так, как намерен продолжить. Однажды им будет небезразлично. Но этого не добиться, пока я не заявил о себе.
— Как мило, что ты даешь им шанс узнать о себе, — пробормотала она.