Он поцеловал ее в шею, радуясь тому, насколько Эмили открылась ему.
— Пока с этим не связан скандал и пока ты не пренебрегаешь своими обязанностями графини, какой в том вред? Я уверен, что в некоторых кругах приемлемо писать поэзию, так почему бы нет.
— То есть, пока со мной не связан скандал, я могу писать? — спросила она.
Эмили слегка задыхалась от поцелуя, но взгляд ее говорил, что от его ответа зависит будущее их брака.
— Да, — сказал он. — Скажу даже больше, пока твои ночи принадлежат мне, ты можешь распоряжаться днями по своему разумению.
Ее глаза просияли. Он почти ощутил вину — не так уж велика была его уступка, ведь он знал, что будет оставлять ее одну на долгие дни, пытаясь добиться в парламенте хоть каких-то подвижек.
Но вина исчезла, когда Эмили поцеловала его, жарко и голодно. На этот раз он позволил ей вести — и Эмили чуть не уронила его на каменный пол. Но когда они закончили, ее черные юбки измарались в пыли, а его брюки безнадежно измялись.
Однако она должна отправиться в Лондон с ним. И ее секрет, в котором она наконец призналась, оказался неопасен.
Это была победа. Он выиграл эту битву. Но вполне мог проиграть войну.
Потому что, глядя на нее, задыхаясь от поцелуя, глядя на то, как солнечный свет сияет в ее волосах, как светится радость в ее глазах, он понял, что влюбился в свою жену.
Проклятье.
Лондон. 26 ноября 1812 года
Эмили гоняла по тарелке отвратительную яичницу. Следовало нанять другого повара, но она не хотела признавать, что они останутся здесь надолго и повар им просто необходим. Малкольм сидел во главе стола, листал утренние газеты и делал пометки в журнале, с которым не расставался с тех пор, как месяц назад перебрался в Лондон. Его пальцы, которыми он касался Эмили по ночам, были почти так же измазаны чернилами, как и ее.
Каждую ночь он был ненасытен. Ее поражала скорость, с которой он мог превратиться из чопорного ответственного графа Карнэча в страстного игривого мужчину, за которого она вышла замуж. Когда они оказывались в спальне, он снимал с себя собранность, как одежду, и овладевал Эмили так, словно стремился испытать все возможное до восхода солнца.
Будь это сказка, он был бы жертвой ужасного заклятия — волшебный ночной любовник, обреченный поутру превращаться в камень.
С рассветом он тут же вставал с постели. В Шотландии они часами не вылезали из постели, занимались любовью, смеялись, рассыпали на простыни крошки завтрака. В Лондоне он успевал заковать себя в доспехи безразличия прежде, чем ее сонный мозг — заметить перемену. Он ел свой завтрак, погрузившись в бумаги, и вскоре после этого покидал дом, одержимый будущими встречами с пэрами и гонкой за главными темами дня. И не возвращался, пока не приходило время переодеться к вечерним приемам — приемам, которые состояли из необходимости издать нужный звук, сказать нужное слово в нужное время и нужным людям.