И она не была готова признать поражение.
Это была самая долгая прогулка в ее жизни. Он не улыбнулся. Не поднялся ей навстречу. Не выказал ни намека на поддержку. Его глаза над кромкой бокала оценили сначала ее грудь, затем бедра. Он наблюдал за ней так, словно Эмили была темной богиней. А он — языческим охотником, разрывающимся между страстью и обязанностью ее уничтожить.
Она дошла до кресла, стоящего у стола. Вцепилась в спинку, ожидая, когда он заговорит, и зная, что, если она заговорит первой, ее слова превратятся в бессвязные просьбы. Малкольм мрачным голосом разрядил тишину:
— Зажги свечу.
Она посмотрела на стол перед собой. Дрожащими руками подняла трутницу. Раньше она отлично с ней управлялась, но сейчас все усилия были напрасны. Она не высекла ни единой искры.
Малкольм выругался. Отставил бокал с такой яростью, что чуть не разбил его, обошел стол и вырвал огниво из ее дрожащих рук. Свечу он зажег с первой попытки. Пламя окутало его лицо демоническими тенями. В его глазах были вопросы, на которые Эмили не смела ответить, а в напряжении скул виделось осуждение, на которое она не хотела смотреть.
Он вернулся в кресло и развалился в нем. Эмили хотела присесть, но он жестом остановил ее.
— Я не разрешал тебе садиться, жена.
При последнем слове губы его дернулись. Эмили со всхлипом вздохнула.
— Ты позволишь мне говорить? Или уже решил со всем этим покончить?
— С чего ты взяла, что я собираюсь с чем-то покончить?
Она выдохнула, избавившись от крупицы страха. Пока он не готов ее бросить, у них остается шанс…
Но он не закончил.
— Ты знаешь, что развод неприемлем. И я все еще хочу от тебя наследников, пусть даже придется для этого привязать тебя к кровати.
Эмили села, не дожидаясь его разрешения. Она просто не могла устоять на подгибающихся коленях, а в его голосе звучал такой холод, что большей ярости вызвать она не могла.
— Не нужно быть таким жестоким, Малкольм. Я пришла сюда, чтобы умолять тебя о прощении.
— Умолять о прощении? — спросил он. И рассмеялся — мрачным, режущим смехом, который смел остатки ее защиты. — Тогда тебе лучше начать на коленях. И использовать свой прелестный ротик далеко не для лжи.
От его грубости что-то сломалось внутри.
— Как ты смеешь? Можешь прогнать меня, если хочешь, но я не позволю так со мной разговаривать.
Его глаза не могли потеплеть, это всего лишь обманчивый свет свечи. Голос Малкольма был все еще грубым и непоколебимым.
— Я могу говорить все, что пожелаю сказать. Вчера ты хотела разговора о нашем браке. Вот разговор.
— Что изменилось? — спросила она.