– Найденыш живет снами, назвал Сновидом, – Дир ответил неохотно и задумался. Не то чтобы он не доверял Булу или боялся, что тот сглазит отрока, – не хотелось раскрывать другу весь замысел. Знание опасно, а Бул привык к осторожности. Но кто-то настойчиво понуждал Дира говорить. Не выпитый мед и не общая кровь, смешанная в чаше, породнившая друзей давным-давно, во времена ученья у Веремида.
Вилы ворчат на дереве, жалуются. Бежит ночь, жухнут венки, вянет купальница, настеленная на полу в бане, а люди и не думают прыгать через костер, купаться, кричать, радоваться празднику, провожать русалок. Ай, скверно. Спят птицы, сороки и зуйки, спят утки с пушистыми утятами – потомки великой Утки, сотворившей сушу, спят вороны Одина, лишь мохноногие совы хватают небо мягкими бесшумными крыльями да усатые нетопыри носятся зигзагами над поляной. Спят дикие козы, спят лоси и их лесные коровы с телятами, спят зайцы. Еж фыркнет, прокатится по поляне, лисица тявкнет в кустах – и затихнет. Некому будить лесных жителей, некому сторожить солнце. Взойдет оно, и – прощайте, люди и белый свет! – спрячутся вилы под землю на год, до весны. А под корягами и плоскими камнями лежат гивоиты. Те не спят никогда, но ночной холод сковал кровь в их жилах, недвижимы гивоиты, пока солнце не согреет жирное тело, не разгонит кровь, желтую и скользкую, как вода в торфяном болотце.
Ночные костры согревают меня, огонь в краде, двойном кольце костров, исправно горит и будет гореть еще три ночи. Целых три ночи без оцепенения, сковывающего меня, подобно смертным ящерицам на холоде. Каждый вечер, глотая солнечный диск, я надеюсь согреться, но капризное светило не греет изнутри, и я отрыгиваю его утром. Три ночи я смогу следить за людьми, направлять их туда, куда нужно мне. Солнце пульсирует в брюхе до изжоги, я раздражаюсь. Сегодняшние жертвы не дали насыщения. Малый ручей за земляным валом вокруг меня окрасился пятнами масла, не крови. Они сидели за первым валом в длинных деревянных хоромах за длинными кленовыми столами на земляных лавках, много их сидело, ело, пачкало пальцы кашами и пирогами, жирными овцами, петухами; жрецы в нарядных одеждах важно расхаживали, несли скупые жертвы на требище. Чем ближе к моему краху, тем сильнее меня злит попытка людишек внести в мир свой порядок. Настоящий порядок – это горящие костры вокруг святилища, кобыльи головы на кольях, душистая кровь на жертвеннике, сочащаяся жарко. Остальное – тщета. Но человечки упорно стараются. Вот только каждый представляет порядок по-своему, частенько хватаясь за меч ради мира; в их битвах – моя пожива. Если поддерживать их в стремлении сменить один мир другим, потворствовать жалкой жажде власти и богатства, их жажде «мира» – голодным не останешься. Глупый корел не догадывается, что это я – великий – вынуждаю его болтать, раскрывать любопытному Булу планы, тайные планы, честолюбивые планы. Корел замыслил спасти старого князя. Против судьбы выступить. Судьба-Мокошь, хоть послабей меня, но куда с ней слабосильному кудеснику, шаману тонконогому тягаться, эка вздумал. Пусть прольется кровь, согреет мои жилы. А еще считается, что шаманы понимают Ящера лучше прочих. Какой из корела шаман, слишком образован, слишком «умен». За Нево-озером настоящие шаманы, на севере.