– Никогда! – сказал Аллан и поежился от холода. – Ни-ког-да! – повторил он.
Никогда не вернется прожитая жизнь. Ему было жаль ее. Если выбросить годы нищеты, утрат и путаницы, возникавшей почти при каждом общении его с людьми, то все же останется несколько десятков дней ласковых и тихих, как падение этого снега.
Вирджиния умерла. Ее звали «Троицын цвет». Так зовут в этом штате весенний легкий цветок.
Он виноват в ее смерти. Он был не способен заработать несколько десятков долларов, чтобы позвать врачей, протопить эту старую лачугу, создать Вирджинии хотя бы подобие покоя. Он мог только мечтать. Это было единственным делом его жизни.
Что он мог еще? Только укрывать Вирджинию своим старым пальто, когда она лежала в жару на своем соломенном тюфяке. И, отвернувшись, глотать слезы. Даже бродячий кот, прижившийся в их доме, знал лучше Аллана, что было нужно делать. Все последние ночи он лежал на груди у Вирджинии и согревал ее своей теплотой.
Тогда была такая же зима и океан шумел так же, как и сейчас, – ему не было дела до страданий Вирджинии. Тысячи лет он накатывал на землю горы зеленой воды. Это занятие было таким величественным, что людские горести казались перед ним мимолетными, как шорох песчинки.
– Неужели никогда? – спросил Аллан и повернулся лицом к темной комнате. Как долго он живет с этими скудными вещами! Как безропотно они несут вместе с ним тяжесть существования! Они были здесь при Вирджинии. Она прикасалась к ним. С ними можно разговаривать вполголоса, но все равно не услышишь от них ни одного слова в ответ.
– Почему вы живете, а ее нет? – громко спросил Аллан.
Вещи молчали.
– Ну, ничего! – сказал Аллан. – Не обижайтесь. Я никогда вас не брошу.
Вещи не отвечали.
– Боже мой! – сказал Аллан. – Как пережить эту ночь!
Он сел к столу и начал писать. Это его немного успокоило, хотя он и знал, что каждый его новый рассказ вызовет злое недоумение. В Америке к нему относились как к пришельцу с чужой планеты.
Как смеет этот нищий и дикий поэт разрушать своим острым и сверкающим словом добропорядочность и твердые понятия и превращать трезвый мир в чучело для насмешек. Как он смеет выдавать свое воображение за нечто, столь же действительно существующее, как существуют церкви, конторы, пароходы и дилижансы!
Что это даст, кроме короткой ложной радости и длительной, сосущей под сердцем тоски? Зачем отравлять сердца и рассказывать прекрасные небылицы? Для лишних слез? Для разочарований? Для чего?
– Неправда! – говорил про себя Аллан. – Я – веселый, легкий человек. Не хмурьтесь! Засмейтесь мне навстречу. Я хочу прибавить вам каплю счастья. А вы отшатываетесь от него, как от яда. Глупцы!