А Винцас Вакшаускас до сентября 45-го, до разгрома банды Стрейкуса, — служил под его началом и, возможно, располагает какими-либо сведениями о своем бывшем главаре.
* * *
На столе, накрытом белой в голубой горошек клеенкой, стояли тарелки с аппетитными ломтиками сала, солеными грибами, огурчиками. Водку Винцас Вакшаускас разливал в граненые стаканы...
Старый Вакшаускас поначалу и пускать Юстинаса в дом не хотел, но после слов, что Винцасу угрожает опасность, послышался из-за двери знакомый голос: «Впусти, отец. Надо поговорить со старым товарищем».
— Так, уверяешь, опасность грозит? — недобро спросил Винцас, едва гость переступил порог. — Что за опасность?
— Ты бы раздеться предложил сперва, а потом и спрашивал, — тоже по-литовски ответил Юстинас.
— Раздевайся.
Юстинас расстегнул полушубок, снял шапку, повесил на вбитый в стену деревянный колышек. Прошли в кухню.
— Завтра или послезавтра будет паспортная проверка. Заходил брат моей жены, а он приятель нашего участкового.
— Ну и что? У меня документ самый надежный.
Винцас отогнул полу пиджака. Под ремнем тускло блеснула рубчатая рукоять парабеллума.
— И ты с таким «паспортом» через всю Россию катил? Рискованно!
— Терять нечего. Обрыдло скрываться, наниматься плотничать и столярничать по дальним хуторам. Да и чего бояться? За мной с той поры, как расстались мы в Радминском лесу с Карло Ионасом, дел нет. Автомат и гранаты закопал; пока продукты были — отсиживался в схроне. Потом пошел наниматься — тому сарай подремонтировать, перекрыть крышу, тому — рамы зимние смастерить...
— А ведь мы тебя на суде не выдали. Пятеро получили по четвертаку: бандитизм, измена Родине. Мне снисхождение сделали, все же учли — несовершеннолетний. Но восемь лет оттрубил как миленький. А теперь в соседях с твоими живу, в леспромхозе вкалываю.
— Не выдали, значит? Что ж мы насухую сидим? Батя, где у нас капуста да сальце? А что вы могли выдать?
— Про убитых комсомольцев допрашивали.
— Но и я тут не при деле.
— Да мне все равно, — равнодушно сказал Юстинас, подумав про себя: крепко сдал за двенадцать лет их бывший главарь. И волосы побелели, и в цепких когда-то холодно-голубых глазах — загнанность, усталость. Но вот вновь мелькнула в них былая жестокость, подозрительность.
— Как ты узнал, что я здесь, у отца?
— Видел тебя еще двадцать пятого, вечером.
— А... Ну, ладно.
После выпитой водки Вакшаускас размяк. Двенадцать лет фактической оторванности от людей, невозможность откровенно высказаться давили на него, и разговор с бывшим сообщником стал вроде отдушины.