Мы свозили ее поглядеть на ферму, пока я проводил кое-какие «разыскания» в Эксминстере. Вот еще один повод для переживаний Элиз: придется опять сниматься с места и обустраиваться на новом. Что до меня, то стоит мне увидеть море, вплотную подступающее к старой садовой ограде, как я убеждаюсь в правильности своего решения. Мы пробрались сквозь заросли к берегу, искупались, а потом вскарабкались от бухты Пинхей[855]вверх. Растительность в этих местах необыкновенно густая, почти как в субтропиках. И, вне всякого сомнения, с точки зрения истории Англии экологически первозданная.
16 сентября
Начал писать новый роман под рабочим названием «Разнузданные», действие которого происходит в Турции; это вариация «Волхва», хотя его отголоски при первом чтении вряд ли дадут себя почувствовать. «Турция» (то есть насилие, похоть, мусульманский взгляд на женщину) как антитеза Греции (разуму, морали, любви и т. п.). После этой книги планировал засесть за «Распутника» (или «Терминатора»); но все, что с ним связано, слишком отдает черным, пугает[856]. Я хочу, чтобы это была короткая, жесткая книга, писать такие труднее всего — затрачиваешь максимум времени, и надо набраться храбрости над ней работать. Конечно, писать ее можно и не запасаясь храбростью впрок, по сути, набраться храбрости — значит найти способ дописать ее до конца. Не только заглянув в глаза бездне, но прежде продемонстрировав ее до самых потаенных глубин.
18 сентября
Денис и Моника только что, переночевав у нас, отбыли, а потом после многочасового выяснения отношений уехала и Элиз. Когда мы четверо собираемся вместе, между нами неизменно пробегает какая-то кошка. Элиз утверждает, что виноват во всем я: вел себя нудно, грубо, надоедливо, оскорбительно, испортил вечер и тому подобное. По-моему, дело обстояло не совсем так, хотя правда: все мы порядком устали и ближе к концу обозначился кризис жанра; но, с другой стороны, мы же так хорошо друг друга знаем, что можем не придавать значения зевкам и паузам. Нет, что ни говори, между мною и ими троими пролегли — причем непреодолимо — мои проклятые книги. Ничего бы мне так не хотелось, как поговорить о проблемах письма — и в частности того, что пишу я, но ведь это запретная тема, столь же недопустимая, как соленая шутка в монастырских стенах. Стоит мне только завести разговор (а, наученный опытом, я теперь завожу его всегда издалека, осторожно, как бы невзначай), стоит мне лишь заговорить о литературе и о себе как писателе, Моника тут же начинает пыхтеть, глаза Дениса затуманиваются защитной пеленой, а Элиз делает боевую стойку, силясь защитить их обоих от моего невыносимого тщеславия, моего бахвальства. Фактически оказываешься перед очень простым выбором: либо помалкиваешь обо всем, что сколь-нибудь серьезно в твоем писательском существовании, либо рискуешь потерять единственных старых друзей. Так что сначала достаешь книжку и царапаешь на ней: «Денису и Монике с любовью, Джон», — а десять минут спустя прячешь ее подальше, ибо не хочешь рисковать, преподнося им — иными словами, отдаляя их от себя.