Гектор Орлов провожал каждое его действие весёлыми глазами:
– Молодец! – хвалил он, радуясь еде. – Я бы тоже с тобой, да сам понимаешь…
Цветаев махнул на прощанье и ушёл без слов, чего с Орлова возьмёшь, пока не наесться за все дни плена, соображать не будет.
У него возникло стойкое ощущение, что он больше не вернётся на эту явку, что он вообще последний раз видится с Гектором. «Тьфу, тьфу, тьфу», – поплевал через левое плечо, и, страдая, влез в машину. Вместо «косоглазого» у них теперь был красный «бмв», потрёпанный, старый, без «габаритов», но с надёжным мотором.
На посту «Выдубичи» документы никого не интересовали. С уважением поглядели на автомат, на пистолет, висящий в кобуре под мышкой, и спросили с ехидной подковыркой:
– За майдан або ЄС?..[136]
Голоса были вполне миролюбивыми. Скажу за майдан, а это львонацисты, скажу за ЕС, а это бандерлоги, ущемлённые властью, подумал Цветаев. Как разница, махнул он на себя рукой.
– За ЄС[137], – ответил и внутренне сжался, готовый ко всякого рода неожиданностям, совершенно забыв, что у него под мышкой пистолет.
– Куди їдеш?[138]
– На підкріплення[139], – сообразил Цветаев.
– Вони на Грушевського стоять. По Лесі Українці об'їдь[140], – услужливо посоветовали ему.
Вот и разделился майдан, понял Цветаев, вот и пришёл конец рукоблудной революции.
– Спасибі![141] – искренне поблагодарил он.
На площадь «Нетерпимости» всё ещё выясняли отношения. Майданутых было меньше, они терпели поражение, а уходить собирались никак не меньше как громко хлопнув дверью, то есть со стрельбой, дракой и соплями: «Нас зрадили!»[142] Революция закончилась, несмотря, на то, что майданутые хотели вечно продолжать её. Кто на рукоблудной войне побывал, тот здоровья не видал.
В соответствии с рекомендациями бандерлогов, Цветаев свернул на бульвар Леси Украинки и через две минуты уже тормозил на Верхней улице у дома Тарасовой. Здесь ничего не изменилось, разве что у откоса стоял микроавтобус с тонированными стёклами и заляпанными номерами. Под колесом валялась бутылка из-под водки.
Цветаев не стал надевать куртку из-за жары. Подошёл к автобусу, заглянул на место водителя, оно оказалось пустым, внимательно посмотрел в парк на откосе, словно там был ответ на все вопросы, а потом – на высотку, и покачал головой. Нехорошо, решил он, нехорошо, а что «нехорош», сам не знал, хотя подспудно ощутил подвох. После этого на всякий случай достал пистолет и передёрнул затвор, хотя не был уверен в правильности своих действий.
В подъезде пахло туалетом и, как обычно, вездесущими кошками. Дом же был полон непонятных шорохов и звуков, которые таили в себе скрытую угрозу. Цветаев на полусогнутых, словно проводил зачистку, крался, как зверь, помня о тех, кто прикатил на автобусе. Но столько ни осторожничал, сколько ни пытался разобраться в этих странных звуках, наполняющих дом, и в своих ощущениях, тревожных, как наваждение, вид голого человека, справляющего малую нужду на лестничной площадке, явился для него полной неожиданностью, и всё тут же стало на свои места: монотонный шум вдруг оказалось журчанием мочи, а говор – человеческой речью, доносившейся из-за неприкрытой двери, за которую юркнул смутившийся человек. Был он худой и синий, как слива, из-за многочисленных наколок.