— Но как же… — выжал он наконец, — постой… Ты окончательно уверен, что не можешь лететь?
— Абсолютно, — с каменным спокойствием качнув головой, ответил Марков, — ты видишь, я не психую. Это прошло. Раньше я боялся сознаться самому себе в причине. Теперь все ясно. Я не имею права вести машину в ответственный полет.
Он сидел, наклонив голову, смотря на свои руки, скрещенные на колене. Пальцы застыли в напряженной неподвижности. И по этим неживым пальцам Мочалов понял, каких страшных усилий стоит Маркову спокойствие. Прощание с воздухом было для него смертельно.
Ни протестовать, ни убеждать, ни отговаривать было не нужно. И, положив свою ладонь на окоченевшие пальцы Маркова, Мочалов тепло сказал:
— Я верю тебе. Хорошо, что сказал откровенно. Подай рапорт о болезни, и я доложу Экку, что не мог допустить тебя к полету из-за болезненного состояния. Ты поступил правильно. Раз нет уверенности — лететь нельзя… Но я думаю, что это пройдет. Просто ты устал. Вернемся, съездишь в санаторий, отдохнешь — и снова в седло. Не хорони себя сразу, бодрись.
— Спасибо на добром слове, — Марков стиснул руку Мочалова, — только я уверен, что это уже навсегда. Укатали сивку воздушные горки. Эх, Митя, твою бы мне молодость! Сколько б я еще сделал!
— И так сделаешь, — сказал Мочалов, стараясь утешить товарища, охваченный жалостью и нежностью, — уверен, что сделаешь. Если не сможешь летать — останешься в школе на теории. У тебя опыт и знания. Разве это не нужно молодым? Будешь готовить кадры.
— Да, конечно, — вяло обронил Марков, и Мочалову стало ясно, что эти печальные утешения не доходят до него, — конечно…
Он замолчал и вдруг с отчаянием взметнул голос:
— Ах… Посмотрел сейчас на карточку свою старую. Не расстаюсь с ней. Выцвела вся, облиняла. Снят я на Южном фронте. Только что из боя, французского гастролера сбил. Федько мне Красное Знамя пришпиливает. И молодой я такой, задорный, на петуха похож, и глаза горят, как у черта. Был же я таким. Вспомнил — и чуть бабой не завыл. Никогда ведь не вернуть. Ну, прощай, Митя.
— Ты как же? Здесь нас подождешь… или домой? — спросил Мочалов.
— Нет… Лучше здесь. Людей здесь меньше. Чужие люди, и воздух чужой. Мне легче здесь будет.
Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и вышел. Мочалов встал с постели, наскоро натянул брюки, пимы, вышел в коридор и постучал в комнату Блица.
Ответа не было. Он постучал вторично. В третий грохнул кулаком так, что дверь затряслась.
— Кто?.. — сонным голосом спросил изнутри Блиц.
— Открой… я.
Зашлепали босые ступни, и заспанный Блиц, в рубашке, впустил Мочалова.