— В чем… дело?
— Протри глаза, — сказал Мочалов, — и слушай. Самолет завтра поведешь ты. Марков не летит.
Блиц отступил и почесал в затылке.
— То… есть… как?
— А вот так. Марков подал рапорт о болезни. Не может вести машину.
— Ничего… не понимаю, — Блиц замотал головой, — сплю… или не сплю… Он был… совершенно… здоров.
— Если хочешь, я стукну тебя по куполу, тогда убедишься, что не спишь.
— Ну… ну, без рук, — возмутился Блиц. — Как же… он… неожиданно… Что с ним?
— Скоротечная холера, — ответил Мочалов.
— Да ты… дурака… не корчь, — окончательно взбесился Блиц, — толком…
— С Марковым плохо, — уже серьезно объяснил Мочалов, — на нервной почве. Решил, что вылетался и не может вести машину. Может быть, в самом деле, может быть, бред. Но раз он говорит, что не может, я обязан с этим считаться. Надеюсь, ты здоров?
— Я… да… Оказия, — вздохнул Блиц, переступая босыми ногами по полу.
— Ладно. Ложись. Думай не думай, ничего не придумаешь. Словом, утром примешь машину и экипаж.
— Есть, — сказал Блиц, расплываясь в счастливую улыбку. — Жаль, что из-за такого случая. А то… сплясал бы… Совсем… заскучал. Запасный пилот. Что… такое? Ни богу свечка… ни черту… кочерга. Спокойной ночи.
11
За окном кабины мутная белая непроглядь. Пит помянул дьявола.
Такое зрелище должно представляться человеку, которого утопили в крынке молока. Белая засасывающая муть неподвижна, как студень. Моторы ревут приглушенно и хрипло. Полетная скорость — сто восемьдесят километров, а кажется, что самолет висит без движения в липкой белой гуще, затянувшей его, и, стоя на месте, только проваливается временами, стремительно и жутко, и снова медленно, с натугой набирает высоту.
Хотя и не впервой туманная каша, но лететь в ней отвратительно. Закапризничает мотор, и бесповоротно — крышка, потому что не поймешь даже, куда садиться — вверх или вниз. Что под тобой — вода, снег или голые острые камни горного кряжа. Самолет идет на трехстах метрах, высота условно безопасная по показаниям карты, но частые воздушные провалы угрожают бедой. Рухнешь вот так, метров на сто вниз, как раз над каким-нибудь пиком, и сядешь на него, как жук на булавку.
А где-то рядом идет второй самолет, растворившийся без остатка в тумане. Где он? Справа? Слева? Отстал или ушел вперед? Нет возможности понять, зато полная вероятность внезапно напороться на него.
Пит приник к окну, стараясь рассмотреть что-нибудь, но неподвижное молоко упорно липло к самолету. Едва виден собственный хвост.
На момент ему показалось, что в колышущейся мути тянется темная струя — может быть, след разорванного соседним самолетом воздуха.