Ледовый грохот разрастался. Терпкая тревога за самолет подняла Мочалова с места. Он пробрался к выходу, откинул полу палатки и выбрался наружу.
Его ослепило иглами поземки. Все кругом слилось в белесую сутемь, в которой метались снежные воланы. Он огляделся, ориентируясь в направлении посадочной площадки, и пошел, наклонясь всем телом вперед, пробивая тугую упругость ветра, перелезая через нагромождения льда, проваливаясь по грудь в наметенные сугробы. В кружении снежных смерчей он различил наконец расплывчатую тень прилегшего на лед самолета и темный столбик около него — часового.
Еще несколько шагов, и ветер донес сухой лязг затвора и сорванный вскрик:
— Кто идет?
— Свой… Мочалов! — крикнул он во всю мочь голоса и подошел к охранявшему самолет.
— А, это ты, товарищ Мочалов, — кивнул часовой, втыкая винтовку прикладом в снег и отдирая от усов ледяные катышки. — Собачья ночь… Ты что прибрел? Не спится?
— За самолет побаиваюсь, — сказал Мочалов, отряхиваясь.
— Будь спокоен. Закрепили что надо… Никакой шквал не сорвет. Вот разве ледяной вал полезет, тогда жарко будет!
Мочалов подошел к самолету. Нагнулся. Бережно и ласково, как врач больную ногу, пощупал сломанную стойку лыжи.
— Починим?! — сказал часовой не то вопросительно, не то утвердительно.
— Сложно, — ответил Мочалов. — На аэродроме раз плюнуть. Переменили бы на запасную — и вся забота. А здесь не угадаешь.
Часовой придвинулся ближе.
— Утром разберем барахло, которое от «Беринга» осталось, — сказал он тихо и убежденно. — Когда тонули, так разные дерева выбросили на лед и отдельно склали. Отроем из-под снега, поглядим, чем обернуться. Стеньга есть, от фок-мачты. Больно хороша. Финская сосна, как кость крепкая, все что хочешь можно сделать.
— Это так… Но инструмент.
— Насчет инструмента, товарищ Мочалов, ты не волнуйся. Меньше всего беды. Когда нужно, и кулаком подкову выковать можно. Кулак устанет — зубом выгрызем. Ты по молодости такого не помнишь, а мне довелось в гражданскую партизанить по Сибири с Яковенкой. Против нас Колчак да японцы. У них всего вдосталь. Слыхал небось, в частушке поется: «Тулуп сибирский, погон российский, мундир японский, правитель омский». Со всех концов света ему навезли и ружей и пушек. А нам в тайге сидеть приходилось, гнуса собой кормить, по пуп в болоте. Ружья — дробовики, а инструмента всего — вот эти мои пять да твои десять. И ведь пушки делали и японцев из тех пушек, как куроптю, били. А обтесать какую-нибудь стеньгу ради своей жизни — это не загвоздка. Сделаем, парень!
Часовой помолчал, задумавшись.