Растерявшийся Митчелл вопросительно смотрел на Мочалова.
— Не унывайте, Митчелл! Думаю, что ваши кости сегодня порядком пострадают от дружеских объятий. — Мочалов ласково потрепал механика по плечу.
Катер дал ход. Мочалов вертелся во все стороны, пытаясь отвечать на вопросы. Они сыпались со всех сторон, и Мочалов мгновенно взмок. Из-под шлема ручейками пополз по лицу пот.
— Кожанку сбрось, — подсказал Экк. — Это тебе не полюс.
Мочалов сбросил пальто и шлем. Над катером нависла каменная стенка тяжелым гулом человеческой толпы. Мочалов поднял голову и в живой розовой изгороди лиц увидел смеющееся родное лицо, которое ждал увидеть. Катер прилип к стенке. Мочалов рванулся, выпрыгнул на стенку и схватил Катю за руку.
Улыбаясь потемневшими глазами, она смотрела на него как будто с удивлением.
Высвободила руку, провела ладонью по его щеке, и он услышал милый, воркующий Катин голос:
— Здравствуй, Митя! Я знала, что ты вернешься. И очень ждала тебя. Весело ждала. Ни разу не плакала, честное слово!
Он притянул к себе Катю, жадно ощущая ее родное тепло. Катина голова легла ему на плечо, щекоча ухо мягким пушком волос. И скорей не слухом, а чутьем уловил он ласковый Катин шепот, назначенный только ему:
— Знаешь, Мочалка, я думаю, что у нас будет сын.
Он еще крепче обнял ее.
— Да что ты, жена Мочалова! Вот это здорово! Это подарок!
— Ну, довольно, довольно, — Экк оттаскивал его за плечо, ворчливо приговаривая: — Успеешь нацеловаться. Там исполком ждет, командование.
Мочалов оторвался от Кати, подтянулся.
С подошедшего второго катера вылезли на стенку Марков и Доброславин.
— Становись, ребята, как следует, — командовал Экк.
Они построились. Мочалов впереди, за ним Марков и Блиц, штурманы и механики.
Сбитую человеческую массу перед ними раздвинули изнемогающие милиционеры. Оркестр грохнул маршем, и они двинулись, печатая шаг, узким проходом к трибуне.
Но дойти не удалось. На середине пути толпа прорвала цепь, подхватила их на руки, как драгоценный груз, и понесла.
Сперва испугавшийся натиска толпы и неожиданного взлета, Митчелл покорно плыл на плечах, смятенно улыбаясь многоголосому, непонятному гаму.
Но постепенно этот нестройный гомон стал складываться в правильную, незнакомую ему мелодию. Ее широкие звуки гремели бодро, звонко и мощно. Пела вся огромная толпа, и Пит, уловив мотив, попробовал подпевать. Но без слов выходило плохо. А желание петь было повелительно и непреодолимо, как желание жить. Тогда, поймав ускользающий ритм песни, Пит попытался уложить в него знакомые слова «Типперери». Это почти удалось. Он засмеялся. Он пьянел от солнца, от восторга толпы, от молодости, от никогда не испытанного счастья, размахивал руками и пел во все горло, изменив одно лишь слово старой и глупой песни: