Бедная Зинаида, вероятно, решила, что я тронулась умом. Забралась в пролетку. Лошадь пошла быстрее, но по мне все равно медленно. Нагнавший нас человек на бегу что-то крикнул извозчику, только мы с Зинаидой не расслышали что.
– Гостиный двор горит! – гаркнул наш извозчик и стеганул лошадь.
И тут я заметила, что все устремляются к центру. Мы, разумеется, тоже. Зинаида причитала: «Батюшки святы, что же это делается…» Чем-то должна была разрядиться моя неуемная тревога. Я призывала наводнение – случился пожар. Не знаю почему, но мне было весело.
От Марсова поля (Царицина луга) мы еле двигались в пробке среди экипажей и бегущего к Невскому народа. Летний сад представлял собой ужасную картину: дикая давка и неразбериха, крики и визг, публика стремится к выходу, кто-то падает, кого-то поднимают, под напором тел люди валятся с высоких травяных берегов в Лебяжью канавку, встают, пробираются по пояс в воде, карабкаются по откосам, чтобы выбраться. Разорванные платья, мятые шляпы и цилиндры, какую-то расфуфыренную грузную мамашу тащат под руки, у нее отказали ноги. Зинаида бледна, как мел. Знала бы она, где в настоящий момент находится ее родня. Я вглядываюсь, надеясь их увидеть, но напрасно.
Народ все прибывает, он валом катит прямо по мостовой, кого-то придавили, кого-то ушибли каретой. Ветер раскачивает на думской башне зловещую связку из трех черных шаров, указывающих, где пожар. В перспективе Садовой улицы все выше поднимаются и набухают клубы черного дыма. Теперь уже ясно, что горит не Гостиный, а Апраксин двор. На Садовую на всех парах несутся телеги, запряженные тройками и парами лошадей с пожарными в блестящих касках, похожих на древнеримские, с бочками, лестницами, с какими-то приспособлениями. Несутся с шумом, бьют в колокола, чтобы дорогу уступали. Навстречу бегут торговцы, увешанные тряпичным товаром с головы до ног, едут повозки с мебелью и коврами, пролетки, набитые тюками, даже кареты на крышах везут груды шуб и платья. Свободных извозчиков не достать. Тут мы и попрощались с нашим, чтобы уступить экипаж купцам. Не из человеколюбия, иначе нас бы просто выбросили оттуда.
Лавки в Гостином закрыты, в аркадах второго этажа толпятся люди, боятся, что у них тоже загорится, а понизу движется процессия с образами и молитвенным пением. Дым застилает солнце, нас окружает неестественный страшный сумрак, крупными хлопьями летит пепел. Последний день Помпеи! Говорят, что полыхают лесные склады на Фонтанке и поймали какого-то поджигателя, который брызгал горючим на заборы. Вроде бы загорелось сразу в нескольких местах, и огонь быстро пошел пожирать лавки, палатки, ларьки, прилавки под навесами, а на лесных складах разгулялся вволю. Улица перед Апрашкой завалена узлами, корзинами, бочками, из окон второго этажа, откуда вырывается пламя, продолжают выбрасывать вещи. Штуки ситцев и шелков разматываются в полете и полощутся, вьются, как фантастические стяги, а внизу собирают все это и волокут в покрывалах, в тележках, на носилках. Спускают на веревках мебель. Сверху летит огромный окованный железом сундук. Вопли: «Раздайся!» «Батюшки, раздавили-и-и!» «Уйди с дороги, пьяная рожа!» «Карау-у-л!» Страшно рыдает, вжавшись лицом в стену, какой-то мужик.