— На солоде.
— Смотри-ка, и хорошо получается! — Вадим протянул ковш Гере. Тот осторожно, словно кошка, лакнул и передал посудину мне.
Гера за себя не ручается. Стоит ему хоть немного захмелеть, как он уже не может остановиться, не знает никакой удержи. Помня за собой эту пагубную слабинку, Гера сейчас опасался, не время было бражничать. На носу конец месяца, отчет скоро. Работу намеченную надо доделать, наряды закрыть. Вот после получки он расслабится, наверстает упущенное.
Получив деньги, Гера сразу же отсылает половину заработка (всегда половину, не меньше) детям и жене, с которой был разведен, а остальные прокучивал, транжирил почем зря.
Я пробовал по-разному воздействовать на него, и словом, и делом, не выдавал, например, ему часть зарплаты, удерживал якобы на пропитание. И трезвый Гера охотно соглашался на это, но загуляв, он не мог успокоиться, преследовал неотвязно меня, плакал, умолял вернуть ему остальные деньги. Потом приходилось кормить его целый месяц в долг. Потом он работал как заведенный, как муравей, без выходных, без нормированного рабочего дня, стараясь не сорваться до новой получки. И не было тише, покладистее и исполнительнее его человека. Он так и просил: «Ты только меня после получки с недельку не трогай…»
Я привык к такому Гере, брал из года в год на полевые (зимой Гера перебивался где-то в городе, на разгруз-погрузе), работник он был все же надежный, проверенный и, главное, добросовестный, не наврет никогда, не схимичит. Надо, положим, прорубить просеку, так уж прорубит, а не одних только затесок наставит.
Нам, техникам-лесоустроителям, не приходится особо-то выбирать, не то можешь и вовсе без рабочих остаться. Сезонный рабочий наш — это в основном бичи, бродяжное племя это, кочующее по стране, средь которых сачков всевозможных, рвачей и прочих проходимцев больше чем предостаточно. Поэтому такими, как Гера, мы дорожим, они не разбегаются от нас в первый же месяц, они до осени терпят с нами все лихоты лесной жизни.
Бабкино пивко было и впрямь хорошее: холодное, ядреное, в меру кисловатое, в меру терпковатое. Вадим после меня еще угостился и, как выпивший больше всех, сразу же разомлел, потеплел в лице.
— Ты чего, бабка, молчала?.. Чего раньше не выставила?
— Да боюсь я. Кто знает, какие вы выпимшие. Ты меня и тверезый-то скоро со свету сживешь.
Вадим от души рассмеялся:
— Я, бабка, принявший-то, наоборот… Меня, захмелевшего, и бабы больше любят!
Вадим не врал. У него, подвыпившего, словно какой-то особый потайной механизм срабатывал, заметно преображался человек, жесткость и угрюмость на лице истаивали, расползались в дремучей бороде, глаза занимались радостным светом, он начинал походить на подгулявшего, веселого цыгана, жаждущего петь и плясать. Он становился компанейским, рубахой-парнем, его в это время тянуло на обнимки, на поцелуи, на умные разговоры. Такой он, конечно же, нравился женщинам, был в меру своих способностей ласков, учтив и предупредителен с ними, старался предугадать и исполнить любое их желание, строил из себя черт знает кого, полагая, конечно, что неотразим, что необычайно интересен. До тех пор, разумеется, строил, покуда заправка, горючее не кончалось, покуда механизм не отключал его, не впускал злого беса.