— Привычные они… ничего, — убеждал я не столько бабку, сколько самого себя.
Бабка утихла, но ненадолго:
— Ну, страшной, тот здоровый… много накопил тепла. А Гера, Герасим-то ваш, он-то как? В нем ведь кожа да кости одне.
— Он двужильный у нас. Он вон, когда работает, не разогнется.
— Да оно видно, что двужильный, что работящий… Больно он мне глянется, спокойный такой, обиходный… слова не скажет лишнего.
Под окнами кто-то прошлепал по лужам, звенькнула щеколдой калитка, дверь в избу подалась, впустив Геру и Вадима, грязных, промокших и измученных. Они отвалили с голов тяжелые, набрякшие капюшоны энцефалиток, свободно вздохнули.
— Батюшки! — забегала, засуетилась вокруг них бабка. — Раздевайтесь скорее… сушитесь.
— Что долго так? — спросил я рабочих.
— Доканчивали просеку.
— Докончили?
— Все… завтра обратно можно, — отчитывался Вадим.
— Куда обратно? — всполошилась бабка. — Уж не назад, не в поселок ли?
— В поселок, бабка… в поселок. Поближе к Наталье твоей.
— Как же это? Да че мало-то погостили?.. — Бабка была взаправду расстроена, бестолково металась по избе, не зная, за что хвататься. — Господи, опеть я одна останусь.
Гера и Вадим помогали друг дружке сдергивать сапоги, в которых сильно хлюпало, отжали портянки в ведро под рукомойником, отжали тут же робы, куртки и штаны. Рубахи и нижние брюки на них тоже оказались мокрые, особенно на коленях и плечах, на коленях от воды с травы и кустов, на плечах от воды сверху.
— Совсем разболокайтесь, совсем, — приняла у них робу бабка. — Тонкое-то живехонько высохнет. Нече меня, старую, бояться.
— А глаз у тебя не дурной, бабка? — стянул и рубаху Вадим. — Не попортишь нас?
— Скидовай, скидовай… сроду никого не урочила.
Оставшись в одних майках и трусах, расхаживая по избе босыми, Вадим с Герой обследовали печь, нашли самое горячее место, прильнули к нему, гладили благоговейно вытертые до красноты кирпичи.
Сколько людей, постояльцев бабкиных, так же вот выручила, наверно, отогрела эта печь? Сколько тепла перелила в слабые человеческие тела, скольких подняла, оживила духом? И многим ли еще предстоит отведать ее тепла, душевного тепла хозяйки?
Бабка, обвешав печь по бокам отжатой одеждой, ушла на кухню, полезла там в подпол. Я догадался, зачем.
Появилась она в комнате с большущим, до краев наполненным ковшом.
— Спробуйте, чтоб не простыть.
— Что это? — взял и принюхался к ковшу Вадим. — Сомнительное что-то?
— Сумнительное, сумнительное… не пей.
— Ладно, рискнем, — сделал Вадим глоток. Затем разохотился, долго, как конь, тянул, двигая кадыком. — Хох, аж в ноздря шибает! И вроде хмельное немножко… На чем, бабка, настаиваешь?