Вот-вот взойдет солнце. Край неба на востоке густо забагровел, как бы расплылся. Туманец в низинке оседал, тончал у земли, исходя в росу. Самое прохладное время пришло. Все вокруг расслабилось, распустилось, вздохнуло свободно — трава, листья, земля, все начало испускать острые, сильные запахи, особенно ощутимые после горячей ночной духоты.
— Иди, Евгения… иди, — донеслось откуда-то снизу, с речки. Голос вроде бы матери, голос из далекого, туманного детства. Или это был голос самой Евгении, отозвавшийся в ней сладким трепетом и имевший над ней необоримую силу.
И, будто завороженная, как была в одной рубашке, Евгения вышла из дому, вздрагивая от охватившей ее прохлады, спустилась утоптанной тропкой к речке. Сколько же лет она не сбегала так вот, полураздетой, по угорку? С самого, пожалуй, девичества не сбегала, с тех пор, как обабилась — не до вольностей сразу стало, хозяйство, семья все отняли, да и как побежишь в одной рубахе, деревня-то многолюдная, глазастая стояла, кто-нибудь да усмотрит, рано ли, поздно ли, но усмотрит, проходу потом не дадут, засмеют, ишь, мол, молоденькая выискалась.
Ну а сегодня, если кто-то и увидит — ничего страшного, Назар уехал, одна женская команда в деревне осталась, да и живут теперь в Малых Ключиках будто одной семьей, дружно, а чего в семье не бывает. Не станет же, например, Дарья разносить по свету, что Евгения прямо с постели, как есть, на речку бегает, сама частенько распустехой со двора выскочит; старуха Кислицина и подавно никому не скажет, лишь поворчит по привычке, укорит в глаза: вовсе, мол, нынче бабы стыд потеряли; а девчушки-малолетки, если узнают, так только порадуются за Евгению, такому ее отчаянному поведению, почувствуют в ней товарища по баловству-дурачеству.
Ключевая напротив деревни — с узенькой, песчаной кромкой у воды. Кромка холодная, потемневшая, напитана сверху росой. Евгения постояла немного на песочке, переминаясь с ноги на ногу, согревая попеременно их, страшась заходить в парившую говорливую речку. Потом все-таки насмелилась, высвободила плечи из лямок рубашки, та соскользнула бесшумно с полноватого, ослепительно белого тела — лишь руки до плеч и ноги до коленей были загорелы. Кожа тотчас сделалась шероховатой, покрылась острыми розовыми пупырышками — рубашка все ж держала тепло. Евгения вышагнула из ее светлого круга и побрела на середку Ключевой. Вода оказалась теплее, чем песок, чем утренний воздух — родников поблизости не было, и Евгения, умывшись, принялась помаленьку оплескивать, окатывать себя, захватывая воду пригоршнями, крепко растерла руками грудь и бока, бедра и живот. И вскоре она согрелась, ощутив каждой клеточкой, каждой жилкой частые толчки крови, кожа упруго и гладко скрипела под пальцами.