— Дровишек? — засуетился Ефим. — Это мы живо, это мы сейчас…
А ничего вроде мужички наехали. Можно, пожалуй, сработаться.
— Ну, встретил своих? — спросила вернувшаяся с дойки Степанида.
Ефим опять запрягал, спячивал в оглобли мерина. Ходил вокруг лошади, податливо управлялся с привычным делом.
— Чего ночевать-то не позвал?
— Не едут. Воздухом подышать желают.
— Говорила я тебе! — накинулась Степанида. — Росла бы да росла ягушка.
Набуркивая что-то под нос, Ефим подтянул подпругу и чересседельник. Он тоже жалел ягушку, жалел своих напрасных хлопот и стараний.
— А куда это сызнова?
— Дров им подброшу.
Степанида съязвила:
— Кроватки им еще свези. Мало ли дров-то надо?.. У них чо, рук нету? Колок ведь рядом. Хворост путь берут.
— Какой там хворост, гнилье одно.
— Гнилье тоже горит.
Выехав из ворот, Ефим подвернул к поленнице, выложенной вдоль прясла. Весной еще выложил. Сухие теперь дровишки, обветрились.
— Вовсе уж мужик-от… — Степанида поднялась на крыльцо, хлопнула дверью. Она ревновала Ефима к егерской работе. До своего нового назначения мужик как мужик был, хозяйственный, копошливый. Придет, бывало, с работы, все тяжелое, все мужицкое по дому, по огороду сделает, ничего без внимания не оставит. Теперь же только озеро да озеро на уме. Сейчас уж не все и по хозяйству успевает, завистников и недовольных нажил в колхозе. А тут еще дочери вон что вытворили, а ему вроде и горя мало, спать готов на Сартыкуле. Деньги, которые ей каждый месяц вручает Ефим, не лишние, конечно, деньги. Но жили ведь, обходились как-то и без них, прожили бы и теперь. В тину какую-то попал мужик, увяз, запутался в ней. И подступиться к нему не знаешь как?
Ефим между тем накидал полную телегу звонких березовых поленьев, взялся за вожжи.
— Мясо-то в воду спустить иль как? — распахнула створки окна Степанида.
— Спусти, пожалуй, — сказал Ефим. — Да вынеси-ка мне пиджак. Захолодит, поди.
7
В охотничьем стане шумно. Все четверо расположились на разостланной палатке, заваленной посередке всякой всячиной. Оно и понятно, не простые ведь охотники приехали, все могут достать: и закуску хорошую, и выпивку лучшую.
Насчет, правда, выпивки Ефиму были тоже даны твердые и конкретные указания. Не допускать, по возможности, никакой выпивки. Пьяный охотник страшнее браконьера. И утонуть, и товарища подстрелить может.
А как тут не допустишь? Нельзя же запретить есть-пить людям?
— Давай, Евсеич, сюда, — позвали егеря, — погрейся с нами.
Вот, мало не допускать, сам с ними сядешь. Духу не хватит отказаться, обидятся еще. Зазнался, скажут, егерь-то, нос воротит.