За Сартыкулем, на той стороне, все время курился костерок, маячила массивная фигура Димы. Шофер, видать, крепко расстарывался — скатерть-самобранку готовил.
Что ж, это по нему занятие.
И только уж в полной темноте, в созревшей окончательно ночи, с низкими, крупными звездами вверху, с разными подвижными и неподвижными звездами-огоньками на земле, выстрелы прекратились. В наступившей глубокой тишине обозначился скрежет уключин, звон разбиваемой веслами воды — охотники съезжались на стан.
В костерок за Сартыкулем подкинули дров, огонь занялся ярче, игривей, выявляя людей, ходивших вокруг, высвечивая край березового колка, его частые белые стволы.
Ефим, однако, не пошел к охотникам, как ни разбирало мужика желание знать, сколько отстреляно вечером дичи. Подумают еще, что на выпивку напрашивается. Сколько отстреляно, столь и отстреляно. Что толку идти? Что с них стребуешь, если сам крепко проштрафился?
Уж вечером-то директор вволю натешился, отвел душеньку. Грех, поди, жаловаться. Нахлопал, наверно, за неудачное утро птицы. А не нахлопал, то так тому и быть. Значит, стрелок такой, липовый. Не позорься тогда, не бери ружья в руки. Ефим же все сделал, от него зависящее, обеспечил спокойную охоту.
Как-то бы и завтра обезвредить Таську, не дать ему развороту. Только после этого можно что-то будет и с горторговцев спрашивать.
Может, еще раз поговорить с парнем? Образумится, может, поймет, что к чему? Не полный ведь он дурак, в самом деле.
— Опять куда-то засобирался? — Степанида рывком приподнялась в кровати, поправила сползшую с плеча лямку ночной рубашки. Она только что легла и задремать не успела. — Ишь моду взял… Сызнова выпивший придешь?
— Скоро я. К соседу схожу.
— А-а, — успокоилась Степанида. — Ступай, конечно… давно пора. Четушечку вон в буфете захвати и ступай.
— Я еще должен и четушечку нести.
— А чего здесь такого? Ты, если разобраться, так больше виноват. Экую войну учинили. Срам… Артемьевна на меня весь день глаза не поднимала. И так-то всегда тихая, а тут совсем… Фермерша, заведующая наша, и та заметила: «Чтой-то вы, бабоньки, друг на дружку не глядите?»
Ефим махнул рукой, пошел из избы. Степаниду слушать, не переслушаешь.
— Только он, знать, не приехал еще, Таська-то… мотоциклет не трещал, — крикнула вслед Степанида. — Он может и в поле заночевать.
«Ничего, ничего, — сказал себе Ефим. — Хоть с Артемьевной переговорю».
Артемьевна не спала, сидела за прялкой. Голову повязала платком, на нос посадила круглые очки — старуха старухой. А ведь всего на три года постарше Степаниды. Никуда, однако, не денешься, постареешь, ежели тебе такая судьба уготовлена.