Возле казармы в свете фонаря
Летят, кружатся листья сентября.
Ох, как давно у этих стен
Я ждал тебя. Я ждал тебя,
О, Лили Марлен
О, Лили Марлен
Когда в окопе я от страха не умру,
И русский снайпер мне не сделает дыру,
И даже если я не сдамся в плен,
То будем вновь крутить любовь
С тобой Лили Марлен!
С тобой Лили Марлен!
Огонь ураганный о, Бог, помоги!
Отдам я Иванам свой шлем, сапоги,
Лишь бы они, разрешили взамен
Под фонарем стоять
С тобой стоять, моя Лили Марлен
С тобой моя Лили Марлен.
Что есть банальней смерти на войне?
Что есть сентиментальней встреч при луне?
Что есть округлей твоих колен?
Моя любовь! Моя любовь, Лили Марлен!!!
От этих слов песни мои глаза повлажнели. В эту минуту я вспомнил все с самого начала войны. Вспомнил толстяка Уве и Франца, вспомнил Рихарда и Мартина, которому уже мертвый «Иван», словно дикий волк перегрыз горло. Я вспомнил всех своих товарищей и даже проститутку Анну, которая была моей первой женщиной.
Взглянув на Крамера, я увидел, как на его глазах тоже проступили слезы горечи. Мне тогда неведомо было, о чем он думал? Неведомо было, какие картинки всплывают в его памяти. Капитан, очнувшись от оцепенения, вдруг глубоко вздохнул и залпом выпил свой шнапс, не говоря ни слова. Он вновь закурил и также как и я уставился на раскаленную чугунную печь. Я и Ганс последовали его примеру, осушив свои кружки до капли.
— У русских, камрады, есть тоже такая песня, — сказал он, глубоко вздохнув еще раз.
— Напой, Питер, я подхвачу. Попробую подобрать музыку на эти слова, — сказал Йорган и продул свою гармонику.
Капитан вдруг запел по-русски:
Вьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Хотя тогда мы не знали о чем эта песня, не знали её слов, но судя по нежной интонации капитана, по его дрожащему голосу и слезам на его глазах, мы поняли вдруг, что эта песня написана душой настоящего солдата, прошедшего все ужасы этой грязной войны.
— Капитан, как, как она будет звучать на немецком? — спросил Ганс, доставая лист бумаги и ручку. — Я хочу переписать и положить её на музыку.
Крамер налил в кружку еще водки и выпил её, вытирая рукавом рот, как это делают русские. Слегка взбодрившись и, вытерев проступившие на глазах слезы, он сказал:
— Её можно перевести на немецкий, но она утратит свою неповторимую душу. В нашем языке нет таких слов, как в русском. Поэтому и нарушается построение рифмы и мелодии.
— Да, Питер, вот поэтому мы во многом не понимаем «Иванов», — сказал Ганс.