А. Очень даже совпадает! Приятное русское лицо. Глаза большие, светлые, речь легкая, торопливая. Какая-то фантомность, бесплотность ощущается. Есть излучение обаяния, желания нравится, угодить, сделать приятное, милое. Не может выносить злобу, раздражение, боится раздора.
Б. Ты случаем не Хлестакова сейчас описываешь? Потому что для князя Мышкина всего этого маловато. Потому что в Князе сияет лучик небесной гармонии – трагической, оторванной от земли, потерянной и обреченной – но именно небесной. Это и зачаровало всех обитателей романа, это зачаровало и многих читающих жителей Земли. Чем он всех обольстил, чем пленил, сразу, с первого появления? Отчего угрюмый Рогожин немедленно рассказал ему свою жизнь прямо в вагоне, отчего, посмотрев в его глаза, генерал Епанчин, не собиравшийся с ним и минуты разговаривать, тотчас переменил решение и в один миг они стали друзьями? В фильме это никак не понятно. Смотрит на тебя милый молодой человек как бедная овечка. Значит, все дело в том, что генерал – очень добрый человек и пожалел его. Ну, Олегу Басилашвили только скомандуй, что сегодня мы играем доброго генерала. Дело не в том, что генерал Епанчин добр, а в том, что людей пронзает один взгляд небесного Князя. Когда Мышкина играли Юрий Яковлев и Иннокентий Смоктуновский, таких вопросов не возникало. В них сверкала красота – у Яковлева душевная, у Смоктуновского духовная. Нет в Миронове этого! Он не пронзает, а подстраивается, угождает, хочет всегда и всем нравиться. «Полюбите меня – я хороший» – вот что сияет в его круглых напряженных глазах, точно высматривающих, кого бы еще приручить, очаровать и, собственно, надуть…
А. А мне очень понравился план в начале картины, когда Мышкин идет по Петербургу, в нелепой круглой шляпе, с трогательным узелочком в руках. Кроткий, бедный, чистый. Нет, почему, это можно полюбить.
Б. Некоторые статичные планы в самом деле удались. Вообще фотографиями актеров, занятых в сериале, вполне можно заменить иллюстрации Ильи Глазунова к Достоевскому. Такая внешняя, эффектно-поверхностная живописность, глаза большие-пребольшие, все так прорисовано-очерчено, аж дышать нечем. И актеров-то режиссер пригласил самых известных, самых раскрученных, самых замыленных. Ни одного открытия.
А. У тебя уж всякое лыко в строку! Чем же плохо, что Бортко дал работу хорошим известным актерам? Им играть нечего, публика между тем ждет.
Б. Оставим в покое нашу публику, которая ничего не ждет и ни в чем не разбирается. У нас не Италия, где официанты знают Верди назубок, где шикают в театре и однажды забросали помидорами Паваротти. Это бывает на родине гармонии. А у нас, на родине хаоса, певцами именуются люди, открывающие рот под чужую фонограмму. Что касается актеров, то позвольте спросить – по вашему, они умеют играть? По моему, нет. То, что я видел в «Идиоте», за редким исключением – это обыкновеннейшая сериальная игра лицом и раскрашивание текста. Изображается самая внешность, поверхность, первый очевидный план – тут я задумался, тут рассмеялся, тут опечалился и т. д. А что за этим стоит, что скрывается (у Достоевского всегда что-то скрывается)? Какой человек? Ведь мы же понимаем, что «человек Достоевского» – это весьма непростое существо, ведь самое слово «Достоевский» стало синонимом высшей степени умственной и нравственной сложности. Мы же говорим – ну, это уже Достоевский какой-то – когда хотим охарактеризовать очередной жизненный надрыв, нарыв, лихоманку, кипение больных и сложных страстей. Смешно сказал однажды режиссер Алексей Герман: «Достоевский, – заявил он, – писатель-то сложноватый… Если у него герой говорит „Я хочу рыбу“ – это не значит, что он действительно хочет рыбу. Может, он что и хочет, но уж точно не рыбу». А наши актеры играют именно и только эту самую рыбу. Я даже удивляюсь, например, на артиста Александра Лазарева (Ганя Иволгин) – неужели не скучно так плохо играть? С таким непотревоженным душевным аппаратом браться за Достоевского – странное занятие. И деньги ведь небольшие. Какое бессмысленное мероприятие – отдавать Ганю в воплощение человеку, который скорее всего ошибся в выборе профессии.