или исполнять оперы
оттуда. Оттуда, где слово творило и отвергало, а не выслуживалось и выпендривалось, где звуки шли в душу, напоминая о царстве гармонии, где помнили об искусстве как о служении, а не голом самоутверждении.
В последнее время несколько раз, вразрез с профессиональным долгом, мне приходилось покидать театр, не досидев до конца действия. Я ухожу с премьерных спектаклей Мариинского театра, с русских опер. Для человека с острым и развитым чувством национального видеть новую «Снегурочку» Римского-Корсакова или современного «Ивана Сусанина» Глинки – мучительно, невыносимо. И довольно грустно читать после этого изверченные-закрученные тексты лукавцев, которые что-то там отыскивают необычайно новаторское и потрясающе осмысленное.
Все оперные критики обеих столиц занимают примерно половину одного ряда партера. Вот цель усилий постановщиков новой русской оперы – понравиться испорченному вкусу двадцати пяти человек. А дальше – целый зал обыкновенный людей, не знатоков и не профанов, которые что-то видели, что-то слышали, что-то читали. Им не нужны пряности, им нужна вкусная и здоровая пища, которую для них припасли когда-то Глинка и Римский-Корсаков. Они пришли на русскую оперу – и звуки, которые они услышат, наверное, совпадут с желаемым. Но не действие. То, что происходит на сцене – фантастично полной своей бессмысленностью.
«Жизнь за царя» («Иван Сусанин») Глинки, постановка и оформление Дмитрия Чернякова. Спектакль начинается с того, что Сусанин строгает доску рубанком, а сверху висит чешская трёхрожковая люстра. Все детали (хлипкие дачные двери, к примеру) указывают – перед нами шесть соток времён Брежнева. На сцене – белый гипсовый муляж рогатого лося, типа как в пансионате «Заря» советских времён. Так, но если перед нами шесть соток и 74 год, то кто захватил Кремль? Там ведь у Глинки– поляки. Скажете тоже – поляки, не поляки, а так… вообще кто-то. Художественные образы врагов.
– Но Смутное время… – начинаете вы терять разум, – было же Смутное время, польское нашествие, был костромской крестьянин Сусанин, были Минин и Пожарский, всё это было…
– Да ладно вам, – усмехается кто-то. – Чего ещё всё это старьё трепать? Какое такое ополчение, ничего этого не было. Сидят придурки, бывшие совки на шести сотках в ветхом тряпье, и всё. Рабы и дураки.
Вот как хотите, Марина, но я это – ненавижу. Взять здоровую, аппетитную, пышную как свежий хлеб оперу, где всё устройство-то здоровое, бодрое, побуждающее к величавому и полнозвучному существованию – и превратить в скучное, некрасивое, бессмысленное, противное отсутствием всякой системы нравственных ценностей зрелище. Такое впечатление, кстати, что у Чернякова – цветоаномалия, так омерзителен его черно-серо-белый мир. Если для человека война 1612-го года, Смутное время, из которого ценой великого подвига когда-то выбрался народ, и сам этот народ, и прошлое России – всё это пустой звук, то пусть этот человек напишет красно-золотыми буквами на стене своей новой квартиры, которую он купил на гонорары от издевательства над классикой: «НЕ СТАВЬ ГЛИНКУ! ЗАБУДЬ ПРО ОСТРОВСКОГО! ВООБЩЕ ОТОЙДИ ОТ РУССКОЙ ОПЕРЫ И РУССКОЙ ДРАМЫ!»