Повседневному вернул достоинство новизны.
Новалис
Улица — широкая, безлюдная и покатая. Жизнь держится в ней лишь благодаря тусклому свету наступающего воскресного утра бездонно серого оттенка, и еще — за счет сияния магазинов, хотя и закрытых сегодня, потому что торговля идет плохо.
Это одна из главных городских магистралей. Ее воскресная пустота брезжит над выщербленным асфальтовым покрытием, на котором за неделю миллионы автомобилей оставляют следы от своих колес. Асфальт усеян искрящимися звездочками, и кажется, что мостовая сделана из руды какого-то минерала. Она тяжело поднимается к центральным кварталам, напичканным прохладными барами, темными кинозалами и ювелирными бутиками, напоминающими своей роскошью подводные миры. Дальше, за громоздкой площадью, остающейся сбоку, магистраль сворачивает на север, спускаясь в район однообразных небоскребов и зимнего неба.
В воскресенье, когда улица вымирает, искрение минеральной крошки особенно заметно. Облака как будто раскачивают из стороны в сторону невидимое солнце и под его воздействием крошка проблескивает сквозь асфальт по всей его ширине (от бордюра до бордюра), вызывая эффект блуждающего мерцания. Человек медленно идет вверх по улице. Он знает ее наизусть. Возможно, что уже около трех по полудни. Схлынула скоротечная толчея, состоящая из тех, кто возвращается с мессы или направляется в кондитерскую или совмещает одно с другим. Все обедают в своих домах с газовым освещением, воображая, что оно электрическое, так как заканчивается XX век. В ресторанах визжит еще живой молочный поросенок на радость этим нейлоновым римлянам, трапезничающим при свете открытого пламени.
Весь город обедает. И человек неторопливо преодолевает подъем, наблюдая, как отсвечивающий металлом асфальт вдруг вспыхивает, подобно углю, серебром. Все вокруг ему знакомо настолько, что он с головой погрузился в свое занятие, чтобы, помимо прочего, не видеть витрин — выставленных в них (почему-то в дорогих ошейниках) фарфоровых тигров, до смерти надоевших; стандартного размера манекенов в ночных сорочках, присборенных на бедрах; часов престижных марок, показывающих время не соответствующее реальному, что (с точки зрения пешехода) тоже не заслуживает никакого внимания.
Для него не имеет значения, который час. Или думать так его заставляет привычка?
Изредка на полной скорости проносится автомашина. И завихрение воздуха приводит в движение обрывки газетной бумаги, исчезающие куда-то, как по волшебству, заодно с опавшей листвой деревьев, которых вообще нет на улице. Но скудное дуновение жизни мгновенно гаснет. Человек, не спеша, продолжает свой путь. Позади остаются — накренившаяся улица, вход в бижутерию и в дом терпимости, ничем не заполненное время и пустой день. Неожиданно он бросается как в реку на самую середину проезжей части (транспорт отсутствует) и наклоняется над одной из блесток, прорезавшейся в самом обыкновенном грубом асфальте. Она похожа на серебряный камушек, на алмаз необычной окраски или всего лишь на золотой самородок, сверкающий там, где его не должно быть. Так, среди плит, выстилающих монастырский двор, натыкаешься иногда на легкомысленно нарядный декор, проступающий на поверхность апокрифом. Человек взволнованно рассматривает свою находку и возвращается на безопасный тротуар. Тут же брызги из-под колес попадают ему на пальто из ткани «в ёлочку». Это демисезонное пальто, уже начинающее терять ворсинки. Он носит его круглый год: весной и осенью, потому что мерзнет, летом — по привычке, а зимой — потому что другим не обзавелся.
