— Самое первое яйцо, из которого все вылупилось, было единственным во всем мире, — громко произносит Болеслао, открывая глаза и делая очередной глоток.
В своем эмбриональном сне, лежа в ванне, умирает Болеслао и рождается Грок. Теперь он ясно осознает (с ясностью алкогольного опьянения), что жизнь превращает нас не в стариков, а в клоунов. «Поэтому мы иногда ведем себя так, что вызываем смех у детей или улыбку у других людей, которые на нас смотрят». Плохо не то, что ты становишься стариком, друг Грок. Плохо, что превращаешься в клоуна.
За стеной смолкают сопение, регулярные постанывания и вскрики Пилар. Видимо оба ее уже удовлетворили (муж — чистая формальность), и теперь вся троица спит, застыв в порнографической сцене, — клубок переплетенных между собой тел, как будто разломанных на части и сваленных в кучу как старый хлам (брюхо Ханса; волосатая задница Хулио Антонио; рубенсовский, мезократический целлюлит Пилар). Представляя себе все это, Грок улыбается и, задремав, слышит грязное дыхание двух мужчин и одной женщины, не сумевших избавиться от грязи ни на снегу, ни в пруду. Унитаз издает непрерывный специфический шум, в котором проявляется его индивидуальность. Каждый унитаз шумит по-своему. И этот шум помогает Гроку уснуть.
* * *
Когда Болеслао переехал в маленькую квартиру (в ту, что занимает теперь), одной из его соседок по дому оказалась женщина среднего возраста, элегантная, смуглая и загадочная (наверняка, ловкая дорогая проститутка), которая жила с дочерью восьми или десяти лет, Флавией. У девочки были золотисто-каштановые волосы, непроницаемое с удивительно правильными чертами лицо, умные глаза и немного великоватые для ее возраста, слишком рано сформировавшиеся руки. В ней было что-то арабское, делавшее ее совершенно непохожей на свою мать. Отца, скорее всего, она не знала. Встречаясь с Болеслао в лифте, на лестнице, в подъезде, в ближайших зеленных и фруктовых магазинах, Флавия (одетая немного по старинке, так как одевали детей раньше), кажется, проявляла интерес к нему, к новому высокому и пожилому соседу, немногословному и одинокому.
Совершенно очарованный сиянием детства, которому нечего скрывать, Болеслао спрашивал у Флавии, как она учится и во что играет. Возможно, заставляя проституток брить лобок, он ищет среди них ее золотую вульву, которой никогда не видел. Однажды, столкнувшись с девочкой в лифте, Болеслао пригласил ее к себе, и она осталась под впечатлением от его почти пустой квартиры — от уединенного мира одинокого мужчины, незнакомой интимной атмосферы с кисточками для бритья, аккуратными стопками рубашек (тогда Болеслао еще следил за порядком) и едва уловимым запахом мужского одеколона, заполняющим единственную комнату, небольшую кухню и душевую.