— А вот так. Говори что хочешь. Врать, правда, в этой ситуации бесполезно. Так что придерживайся реальности.
— И про тебя сказать?
— Ну что ты можешь про меня сказать? — спокойно осведомилась Померанцева. — Что я у Алевтины бывала? Так это пол-Москвы знает.
Нинка открыла было рот в возражении, да осеклась. «Ну-ну, — ехидно подумала, — расхрабрилась. В милиции храбриться будешь, передо мной-то чего ж?»
По природе Нина была добра и незлопамятна. Оттого периодически и накрывала ее жизнь. Умом понимала — похитрее бы ей быть, понастырнее, пожестче. Порывалась даже несколько раз хитрость проявить — еще хуже выходило: тогда ее все не только ногами пинали, но и вовсе отшвыривали от себя. Нина же к людям тянулась, не могла себе позволить в одиночестве пребывать. А потому пусть лучше уж так, пусть думают, что на Нинке можно и воду возить, и плевать на нее, и сморкать, — лишь бы не гнали.
Только иногда ей становилось ужасно обидно, больно до злости, что вот Катя, например, Померанцева, хорошая, конечно, артистка и знаменитая, но ведь тоже — баба, так ее, Нинку, за дурочку держит никудышную и с презрением с ней обращается. А разве Нина виновата, что никто в юности ее не подтолкнул, не присоветовал, как жизнь строить, — может, и она бы смогла на сцене-то блистать. Фантазии не хватило. Воображения. Вон Катька — тоже ведь из простой семьи, а вырвала же себе другое. Нахамила, можно сказать, надерзила провидению, улизнула от неизбежного. Как решилась? Через что прошла — то Нинка доподлинно знала. А посмотреть: потомственная аристократка. Спросить бы в добрую минуту, когда Катя вдруг поняла, что жизнь-то большая и разная, что можно выломиться из накатанной всеми предками колеи?
— Что загрустила? — заглянула Померанцева в затуманенное думами Нинкино лицо. — Жалеешь, что сплетню пустить не удалось?
— Зачем ты так, Кать? — на глаза Нинки даже слезы навернулись. — Что я тебе такого сделала? Старалась всегда для вас всех, все думала — полегче бабонькам моим будет, если и я на что сгожусь. Что же, если я тягловая лошадь, так со мной и не церемониться можно? Я ж всегда все для вас, и место свое знаю. Думала, сами поймете, что я к вам с добром.
Померанцевой стало стыдно. Переборщила опять. Как вот напряг какой на пути встречается, так она с такой силой всякий раз концентрируется-сосредоточивается, что страшнее термоядерной реакции выходит. И чего, в самом деле, на бедную Нинку набросилась? Нинка мухи не обидит, смирная, приветливая, ласковая.
— Не журись, подруга. Нервы, — честно призналась она, — ты же меня знаешь: вздорная я. Но — отходчивая. Прости, если обидела. Ладно, рассказывай дальше, что еще следователь спрашивал. Из квартиры — не говорил — ничего не пропало?