Он опять молчит довольно долго. Прихлебывает вино, качает головой, хмыкает чему-то своему. Вздыхает:
– Вообще говоря, сам удивляюсь, почему ты попал туда. Где свет. Зачем тебе предоставили пресловутый второй шанс. Все-таки троих убил, а с тобой, вместо того чтоб отшлепать и в угол поставить, – мой собеседник усмехается, – нянчиться начали. Ума не приложу, за что к тебе такое внимание. Могу только предполагать. Воля к жизни и всякое такое. Потенциал у тебя и впрямь колоссальный, грех таким материалом разбрасываться. Но это лишь предположение, не более того. Левая рука может ведь и не знать, что делает правая. Так что у твоего, как бы это помягче назвать, спасения могут быть и другие резоны. Но вот почему ты здесь – практически в аду, – он кивает в сторону пляшущих в камине багровых языков пламени, – это как раз вполне очевидно.
– В аду? – Сейчас я пугаюсь уже не так сильно, как тогда, когда решил, что разговариваю с дьяволом. – Но ты же сам только что мне объяснял, что все это люди сами придумали. Разве ад существует?
– Ну, милый, – насмешливо тянет мой собеседник. – Я тебе объяснял, что человеческие представления далеки от реальной картины мира. Внешние представления, точнее. Очень уж они упрощенные. А так… – Он тянется к камину, выхватывает оттуда багрово горящий уголек, подбрасывает на ладони, любуясь, потом швыряет обратно. – Ад не ад, но всякие штуки, и малоприятные, надо сказать, штуки для плохих мальчиков – это да, они вполне существуют.
– А плохие мальчики, – с издевкой, с отвагой, порожденной безнадежностью, уточняю я, – это те, кто боженькины заповеди нарушает?
– Плохие мальчики, – назидательно повторяет дьявол, – это те, кто нарушает, а то и разрушает гармонию мироздания. Так что да, каждому по карме: одному в райские кущи, другому в адское пекло, одному в нирвану, другому пиявкой в гнилое болото.
– И чем же это я его нарушил? – все еще язвительно интересуюсь я. – Тем, что не стал великим актером?
Он пожимает плечами:
– Ну, это как раз не катастрофа. Не стал в этой жизни, стал бы в следующей. Да и не стал бы, тоже беда невелика, одним великим актером больше, одним меньше, подумаешь, какая потеря. Но! – Он делает паузу, как будто специально, чтобы я уяснил важность того, что сейчас будет сказано. – Тебе дали второй шанс. И даже неважно, что второй. Какой бы там ни был шанс, первый, второй, двадцать второй, но ты его благополучно профукал. Самоубийство, знаешь ли, нигде не поощряется. А совсем даже наоборот.
– Ну да, – растерянно соглашаюсь я, потому что все поджилки мои опять трясутся от страха, практически ужаса: самоубийство – смертный грех, уж это-то я точно помню, а значит, и впрямь гореть мне в аду. Ну, или червяком в болоте ползать, тоже радости немного. – Разве что японцы его одобряют, – добавляю я, сам не зная зачем и вообще совершенно не к месту: я-то ведь не японец, так что самурайские обычаи ко мне никакого отношения не имеют. От растерянности ляпнул. От ужаса перед угрозой адской кары.