Он согнулся и залез в камин, который не разжигали уже несколько дней: вид огня заставлял Ульне метаться по кровати. Что она видела? Неужто ад, который ждет убийц?
– Спасибо, конечно, но… я не могу уйти один.
– Нет. – Марта не для того рисковала, его вытаскивая, чтобы позволить натворить глупостей. – Девочка спит. Очень крепко спит. А когда проснется, то… Освальд ее любит, не тронет.
Мальчишка зубы стиснул.
– Иди уже. – Марта опустилась на край кровати. – А то ведь Освальд не выпустит… ни тебя, ни ее.
– Спасибо вам. И передайте ей, пожалуйста, что я вернусь. Обязательно вернусь.
Передаст.
Если получится. Марта присела рядом с подругой и тихонько сжала ослабевшую вялую руку ее. Пальцы мелко подрагивали, а на запястье билась тугая темная жилка.
Пастора определенно вызвать надобно.
И пусть службу проведет. В храм ведь не выпустят… а молельня в доме имеется, некогда там красиво было, особенно алтарное покрывало Марте нравилось. Тонкая работа… его, верно, починить пора… и убраться, кто в этом доме вспоминал о Боге?
Никто.
Собственные мысли увлекли, и Марта очнулась, лишь когда ее спросили:
– Как она?
– Мне жаль, – ответила Марта, глядя в белые равнодушные глаза Освальда. – Но она не поправится…
Замок не поддавался. Он был новеньким, сделанным хитро, и Таннис, не в силах сдержать ярость, пнула дверь. Проклятье! Она сутки уже мается, а за эти сутки…
…утро беспокойное.
Обед, который принес Освальд. Кажется, он догадался о том, чем занимается Таннис, но отбирать шпильки не стал. Бросил:
– Развлекайся, только… я ведь предупредил.
Предупредил. И страх заставляет отступать от двери, но тут же вернуться.
Кейрен, бестолочь синехвостая… зачем он полез… невезучий… оба они невезучие, поэтому, должно быть, и сошлись… а теперь как?
Как-нибудь.
Ужин на двоих, Освальд рассеян, задумчив.
– Что случилось? – Таннис заставляет себя есть, хотя от запаха еды ее мутит. Но силы нужны.
– Мама умирает.
Едва не сказала, что мама его давным-давно умерла, но смолчала. К чему злить?
– Мне жаль.
– Неужели? – Он подхватил с тарелки кусок хлеба, принялся мять в пальцах, зло, с непонятным остервенением. – Мне казалось, что ты считаешь ее сумасшедшей старухой!
– Считаю.
Ложь он тоже наловчился чувствовать.
– Она и есть сумасшедшая старуха, но ты же ее любишь.
– Люблю.
– Почему, Войтех? – Ей не хочется сегодня называть его тем, другим именем, которое его изуродовало, и он принимает правила игры.
– Почему… к слову, удивительно, но всех волнует именно этот вопрос. Почему я делаю одно, но не делаю другого. Почему люблю. Или не люблю…