Положение Радищева по приезде в Немцово было настолько тяжелым я безвыходным, что он начинал жалеть об Илимском остроге. «Ах, любезный мой, — писал он Ушакову, — если можешь верить моему слову, то верь, что я несчастливей себя теперь чувствую, нежели, как то я был в Илимске».
Два старшие сына Радищева служили офицерами в кавалерийском полку, находящемся: в то время в Киеве. Узнав о возвращении из ссылки, они подали прошение об отставке; их просьба была удовлетворена, но они не имели денег на проезд. В одном из своих писем Радищев просил Воронцова выслать им 100 рублей, писал, что «находясь в деревне я не нахожу в своем распоряжении столь скромной суммы…», доставшаяся от отца деревня давала ежегодно дохода 800 рублей, сумма едва достаточная для покрытия процентов банка. Радищеву также не удалось получить деньги, отданные на хранение отцу его второй женой.
Положение с каждым годом все ухудшалось, долги стремительно увеличивались; и не было никакой надежды избавиться от докучливых заимодавцев. Продажей своего дома в Петербурге Радищев думал хоть немного поправить свое тяжелое материальное положение. Но провозвестник буржуазной идеологии был плохой практический делец и до самой смерти не мог выпутаться из долгов.
В удрученном состоянии духа он просил Воронцова «помочь ему еще один, последний раз… от продажи своего дома, за который я должен был получить 10 000 мне не досталось ни одной копейки. 2 000 рублей ушло на содержание продавцев и посредников. Из реальных 8 000 рублей я получил 5 000 векселями, погашаемыми в три года, остальные 3 000 недоброеовестный покупатель имел ловкость дать векселями на человека, имущество которого находится в опеке. Это повлекло за собой судебный процесс, издержки и пр. В отягощение всех моих несчастий меня заставляют платить за растрату одного продавца соли из Олонецка, в которой я нимало не повинен» >188.
Было отчего притти в удручение. Но Радищев старается с философским равнодушием относиться к повседневным нуждам и заботам, крепится и не падает духом. «Чтобы хоть немного отвлечься от своего тяжелого положения я, — говорит он, — призываю на помощь всю мою философию и риторику; я делаю рассуждения и силогмы всех родов… И увы! вопреки Панглосу, прихожу к выводу, что мы живем далеко не в лучшем из возможных миров… Ах, — продолжал он, — несмотря на всю ясность души, которую философия нам уделяет, несмотря на воспоминания о жизни, которой все превратности могут только быть следствием экзальтированной чувствительности, человек всегда платит дань слабости человеческой и совершенный стоицизм является химерой или по меньшей мере философскою гордостью. Иначе Эмпедокл не бросился бы в Этну, Диоген — оставил бы свою бочку, Марк Аврелий не поставил бы храма Антиною и Руссо не писал бы музыки».