Радищев (Жижка) - страница 77

Александр Радищев С портрета неизвестного художника конца XVIII века

Напрасно Кутузов, лейпцигский товарищ Радищева, утешал себя надеждой на нравственное перерождение автора «Путешествия» после ссылки. «Теперь, — писал он ему в 1796 году, — может быть многое представится тебе в новом виде и, кто знает, не переменишь ли ты образа твоего мыслить (разр. наша) и не откроешь ли многих истин, о которых ты раньше не имел ни малейшего подозрения».

К политической чести Радищева надо сказать, что и после возвращения его из ссылки, он «не переменил образа мыслить», а крепостнические «истины» по-прежнему казались ему отвратительной ложью.

Все это самым мучительным образом отзывалось на его духовном состоянии, он по-прежнему был одинок в своих политических стремлениях, и не видел той общественной силы, при помощи которой можно добиться освобождения крестьян. Этой силы, как мы уже не раз отмечали, в ту пору и не было. Отсюда: с одной стороны, полунадежды на освобождение крестьян сверху и работа в комиссии составления законов при Александре I, с другой — н еверие в такую реформу, пессимизм, переходящий в сознание бессмысленности существования, — «коль все потеряно, когда надежды нет».

До самого конца жизни Радищева в обстановке России ничего существенного не изменилось; в ней не было ничего такого, что по его словам «утешение надежды вливало бы в душу скорбящую»; вот почему надежды у него сменяются сомнением, переходящим в пессимизм, и находят свое выражение, с одной стороны в развитии критического отношения к общественной жизни (разочарование в силе разума и совершенном законодательстве), а с другой — эта критическая деятельность не находит положительного выхода, не находит перспективы и движется в заколдованном кругу своеобразной диалектики, согласно которой «из притеснения рождается вольность, а потом вольность превращается в рабство».

Материальная нужда и приближение преждевременной старости углубили и без того тяжелое положение Радищева.

В своих прошениях к Павлу относительно разрешения посетить родителей в Саратовской губернии, Радищев, превознося милости императора, писал: «На пятидесятом году от рождения я не могу надеяться на долголетие дней моих, ибо горести и печали умалили силы естественные. Взглянув на меня, всяк сказать может, насколько старость предварила мои лета».

И действительно, к этому времени Радищев испил до конца чашу горестей и печали.

В своем послании к неизвестному другу он так характеризует общественный суд над собой: